Старьё

Как-то в один из последних теплых, осенних дней поехал я в Gerritsen Neighborhood и там на берегу Plumb Beach Channel в районе Tamaqua Bar & Marina наткнулся на старые товарные весы, ржавая платформа которых вросла в землю и густо обросла травой. Эта неожиданная находка стремительно вернула меня но много лет назад, в моё послевоенное детство.

Во дворе бывшего купеческого дома, в котором тогда проживало четырнадцать семей, включая нашу, кроме двух флигелей была еще большая, пустовавшая, с провалившейся крышей, конюшня. После войны в ней оборудовали склад скобяных изделий, и его заведующим и единственным работником был добродушный толстяк дядя Вася. К нам во двор часто заезжали полуторки и трехтонки, что-то привозили и выгружали, а что-то загружали и увозили. Но когда грузовиков не было, дядя Вася легко пускал дворовую малышню в свой склад. Вот там я и видел подобные весы, на которых завскладом и отвешивал заказчикам свои железяки. Мне в этих весах особенно нравились разных размеров подвесные гири в виде толстых блинов, в которых кто-то выел кусочек с палец толщиной от края до середины. Нам всем хотелось взвеситься на этих дяди Васиных весах, но он говорил, что мы слишком легкие для них.

Много позже я узнал, что они назывались товарные шкально-гирные весы со стойкой и гиредержателем. Теперь, наверное, они могли бы быть музейным экспонатом, так как заменены электронными, хотя не исключено, что где-то ими пользуются до сих пор.

Отчасти похожие на те складские весы я много раз видел в бане. Поход в баню с папой, вернувшимся с фронта, был для меня празником. Там в предбаннике, где мы раздевались, тоже стояли весы с платформой и стойкой с передвижной гирей, на которых мы с папой взвешивались. При этом он всегда заранее ставил гирю на 72 килограмма, и только после этого вставал на платформу. И весы уравновешивались, а папа был доволен своим стабильным весом. А я на всю жизнь запомнил эту цифру - 72.

Вот такая встреча со старой вещью, пробудившей столько воспоминаний.

Кстати, заодно вспомнил, что во время своего недавнего визита во дворец Вандербилта в Ньюпорте видел там весы для взвешивания хозяев этой летней резиденции семейства, сделанные в виде мягкого кресла. А еще наблюдал, как работник этого музея обмахивал пипидастром мелкие вещицы на столе. Вспомнил этот момент, чтобы щегольнуть редким словечком, которое означает легкую метелку для смахивания пыли.

А совсем недавно оказался я на окраине небольшого коннектикутского городка Реддинг и сфотографировал там на груде камней старый, сплошь покрытый коричневой ржавчиной, почтовый ящик, приоткрытая дверца которого то ли приглашала бросить в него письмецо в адрес леса, на краю которого он стоит, то ли безмоловно взывала о помощи.

Старые вещи умирают тихо.

На Floyd Bennett Field легко найти примеры того, как быстро деградируют человеческие постройки и другие сооружения, оставленные без людского присмотра.

Там много домов, настолько заросших лианами и кустами, что за ними их почти не видно, причем и сами постройки рушатся из-за падения проржавевших строительных конструкций. Зеленые втроженцы активно обживают внутренние помещения старых ангаров, благо свет легко туда проникает сквозь проваленные крыши и пустые глазницы окон, лишившихся остекления.

Более того, там можно увидеть, что иногда дерево оказывается более живучим и надежным материалом, чем железные ограждения. Оно гниёт дольше, чем ржавеют и рассыпаются железяки.

Однако я полагаю, что это же самое относится не только к рукотворным предметам и вещам, но и к созданиям природы. Происходит это по-разному.

Вот старая деревянная свая, которая стоит в череде себе подобных, укрепляющих берег Jamaica Bay на только что названном Поле. Её середина за долгие годы полностью выгнила, и в образовавшейся чаше уютно устроился зеленый пучок разного вида трав. Сам по себе возник своеобразный вазон.

А в лесу полно других примеров. К счастью, я имею возможность довольно часто совершать прогулки по девственным лесам Коннектикута.

Вот так шел я совсем недавно по Norwalk River Valley Trail, фотографировал осеннюю листву и старый сухостой, который иногда выглядит весьма причудливо: то в виде головы оленя с обломанным рогом, то сбросив кору для наглядной демонстрации многочисленных круглых дыр в стволе, как причину своей гибели, то, напротив, сохранив длинные куски коры, свисающие, как полотенца, вывешенные для просушки, а иногда в виде изогнувшейся, словно приготовившейся к атаке, с широко разинутой пастью, кобре, шкура которой покрыта белыми пятнами проросших сквозь неё трутовиков.

Помимо сухостоя, по обе стороны тропинки местами грудились завалы валежника и бурелома, который остался нетронутым при её строительстве, так как он толст и тяжел. А скорее всего его оставили потому, что прорастая грибами, покрываясь лишайниками и мхами, древесина постепенно превращается в прах, служащий прекрасным удобрением для молодой лесной поросли. Неизбежная и необходимая смена поколений.
И там же грелись на солнце старые валуны, притащенные сюда 10 тысяч лет назад оступающим ледником. Теперь, высунув свои горбы из земли, они стали удобным пристанищем для многочисленных лишайников, покрывших их серыми и бледно-зелеными кляксами.

Их вид неожиданно навел меня на мысль о стариках. Кожа старых людей со временем тоже покрывается наростами - кератомами и пигментными пятнами, особенно заметными на коже головы у лысых мужчин. Их головы уподобляются старым валунам, покрывающимися с каждым годом все большим количеством разнообразных лишайников. Увы, старость не красит. Однако придаёт старикам монументальность и солидность, вызывающие чувство уважения к ним, как к древним архитектурным сооружениям, памятникам или кладовым, хранящим вкусы, мудрость и притягательность уходящей эпохи.
Хотя, к сожалению, не всегда это так.

А в общем, как старьё дел рук человеческих, так и матери-природы есть лишнее напоминание нам о том, что поезд времени неумолимо мчится вперед, а мы “стоим на полустаночке” и машем ему на прощание рукой.