На днях в Оксфорде

В один из недавних майских дней съездил я в Оксфорд. Сразу хочу оговориться, что мой Оксфорд находится по другую сторону Атлантического океана от знаменитого университетского английского города, расположенного приблизительно в 90 километрах от Лондона.

Мой же Оксфорд находится в штате Коннектикут примерно в 90 милях от Нью-Йорка. Разница весьма существенная если ехать из Бруклина, но я отправился туда из соседнего городка, где гостил у сына.

Вероятно, сначала следует объяснить, почему мне захотелось посетить именно этот городок.

Недавно я перечитывал полюбившуюся мне книгу одного из самых известных русских художников эмиграции, академика американской Национальной Академии дизайна С.Голлербаха «Нью-йоркский блокнот». Там он неоднократно упоминает имя театрального художника Владимира Одинокова, с которым был лично знаком. Есть в книге и отдельная глава, ему посвящённая.

Одиноков родился в 1908 году, художественное образование получил в Москве. Когда началась война, был призван в армию, попал в плен. После разгрома Германии, не желая возвращаться в СССР, сумел укрыться в лагере для перемещённых лиц, а затем в 1949 году эмигрировал в США.

Будучи специалистом в сценографии, устроился на работу в Нью-Йоркскую Метрополитен-оперу, дорос там до начальника сценических мастерских и фактически до выхода на пенсию оставался в этой должности. Его кисти, в частности, принадлежат два декоративных панно, сделанных по эскизам Марка Шагала для нового здания оперы в Линкольн Центре, не говоря уже о декорациях к многочисленным оперным постановкам.

После ухода на пенсию Одиноков уехал из Нью-Йорка в коннектикутский Оксфорд, где построил свой собственный дом, занимался станковой живописью и прожил там до своей кончины. Был он старым холостяком, одиноким человеком, так что его фамилия неким мистическим образом определила его судьбу.

Владимир Одирноков умер в 1997 году и похоронен на кладбище при Новодивеевском монастыре.

Я поехал в Оксфорд с наивной надеждой найти там следы пребывания этого заметного представителя второй волны русской эмиграции. Думал, что смогу отыскать какую-нибудь мемориальную табличку или хотя бы небольшую улочку, носящуюся его имя.

Оксфорд городок старинный, но маленький. Первые английские поселенцы появились здесь в семидесятых годах XVII века, двигаясь вглубь страны из соседних городков Дерби, Стратфорда и Нью-Хейвена. Они купили земли у индейцев из местных племен погассет и потатук. Первые границы деревушки были обозначены в 1680 году, но отдельным поселением она была признана лишь более чем через сто лет, в 1798 году. Оксфорд долгое время оставался сельским поселением, с лесопилками, мельницами и отарами тонкорунных овец. В середине XIX века мелкие фермы здесь процветали, но строительство в этих местах железной дороги, вызвало отток населения, а оставшиеся фермерские хозяйства перешли на выращивание кур и молочное животноводство. Однако и эти фермы пришли в упадок после прокладки скоростных дорог, что облегчило сельским жителям поиск работы в соседних городах. И только строительство аэропорта в 1969 году и возникновение вокруг него индустриальной зоны открыло новые возможности для развития города. Сейчас в нем проживает около 13-ти тысяч человек.

Свой поиск я начал запарковавшись недалеко от Центральной школы города. Возле неё на поляне увидел большую гаубицу. Подошёл к пушке, но никаких табличек около неё не обнаружил и почему она установлена рядом со школой объяснения нигде не было. Заметил только на металлической табличке от производителя пушки, что она была построена в 1955 году. Значит могла быть ветераном вьетнамской войны. А может стреляла где-то ещё.

Обойдя школу, вышел к большому стадиону, на котором две команды играли в бейсбол.

Пройдя немного назад, я оказался около симпатичной, открытой, пристроившийся на краю обширной зелёной поляны, беседки, в которой, видимо, на репетицию собрался небольшой оркестр, состоявший из пяти гитаристов и одной скрипачки. Все музыканты были явно пенсионного возраста. Они очень неплохо играли что-то в стиле кантри, а их руководитель ещё и пел довольно приятным голосом. Две женщины - ровесницы исполнителей, танцевали под музыку. Ещё один мужчина сидел на скамейке в сторонке. Я остановился послушать игру оркестрика. Музыканты меня не замечали, а женщины мельком глянув в мою сторону, продолжали танцевать. К сожалению, я подошёл к концу репетиции, баллада закончилась, и раздались аплодисменты. Хлопали танцорши и мужчина, сидевший в сторонке. Я к ним присоединился. А тем временем женщины направились к своим гитаристам, а мужчина к скрипачке. Ясно было, что это супружеские пары. Музыканты начали складывать свои инструменты.

Я к ним подошёл, сказал, что мне понравилась их музыка и узнал от них, что на этой поляне устраиваются самодеятельные концерты для жителей города, а беседка в таких случаях служит сценой.

А я подумал, как замечательно люди здесь проводят время вместе.

Воспользовавшись случаем, спросил у них о русском художнике, жившем здесь в конце прошлого века, но никто из них ничего о нем не слышал.

Отправился от беседки, куда глаза глядят, и оказался около местной пожарки, за которой располагался небольшой, но очень симпатичный пруд с лесистыми берегами, на открытых участках которых спокойно разгуливали дикие гуси с выводками маленьких гусят. Пруд носит имя Чарльза Кёрка, местного жителя, борца за сохранение природы и энтузиаста рыбной ловли.

А сразу за ним обнаружился Oxford Town Hall - длинное приземистое одноэтажное здание, над центральным входом в которое располагалась башенка, увенчанная позолоченным флюгером.

С левой стороны от входа находится там скромный мемориал в виде летящего над скалой орла и бронзовой табличкой со стихотворным посвящением жителям городка, которые в разное время несли службу в американской армии.

От муниципалитета я вернулся к машине, проехался по паре пустынных улочек, сфотографировал местную церковь и городскую таверну. Спросить про русского художника было решительно не у кого.

Вырулив на 67 дорогу, я проехал немного вперёд, но город очень быстро закончился, и я, не солоно хлебавши, развернулся и отправился в обратный путь. Однако, не могу сказать, что съездил в Оксфорд зря. Мне удалось там, правда, лишь чуть-чуть, но ещё разок прикоснуться к спокойной, размеренной, устоявшейся жизни людей в маленьких американских городках Новой Англии.

Лимерики Бориса Рубина, рисунки Виктора Козлова

Сверхубийственный ковидный штамм
Угрожает из Индии нам.
Так в ответ на него,
Не боясь ничего,
Подготовим свой собственный штамм!

Верхолаз Дионисий Дамоклов
На высотке привычно мыл стёкла,
А в квартире над ним
С ловеласом одним
Изменяла ему его Фёкла.

Жил-был в Нальчике Павел Сизифов.
Был упорен и трудолюбив он:
Тренируясь средь скал,
Каменюки таскал,
Начитавшись преданий и мифов.

Рекордсмен и храбрец Фёдор Пирров,
Победитель бойцовских турниров,
Потерял левый глаз,
Плюс все зубы за раз
И оба коленных шарнира.

Альпинист Аристарх Геркулесов
Неустанно везде куролесил.
В Гибралтаре бобы
Он поднял на столбы
И на ниточках там их развесил.

Полюбил Афанасий Прокрустов
Потягушки в постели до хруста.
А чтоб лучше хрустеть
И при том не потеть,
Изучал боевые искусства.

Здоровяк Евстигней Ахиллесов
Шёл задумчиво в шлёпанцах лесом.
Наступив на рогатку,
Раскроил себе пятку
И скончался на днях от абсцесса.

На просторах арктических пизли
Донимают печальные мысли:
Зря со льдины мамаша
Папе лапою машет -
Из тайги алименты, мол, вышли.

Пригласила Антона путана
На курортах гульнуть Юкатана.
Согласился Антон
И махнул на Юкон,
Перепутав Юкон с Юкатаном.

Стас мечтал посетить Юкатан
Потому что растёт юка там.
Полагал он, что юка
Очень вкусная штука,
А попробовал - нет, не фонтан.

Весна в Marian Yarrow Preserve

В докоронавирусные времена мы любили всей семьей путешествовать по Национальным паркам нашей страны. Это были совершенно замечательные поездки, которые навсегда запечатлелись в памяти.

В современную эпоху многочисленных ограничений и запретов мы стремимся продолжить эту семейную традицию. Выяснилось, что для этого не обязательно лететь в другой конец страны. Можно проехать на машине пару часов и оказаться в замечательно красивом уголке дикой природы, заботливо сохранённом в окружении небольших городков и поселений.

Вот так мы попали в Marian Yarrow Preserve, который расположен на крайнем юго-востоке штата Нью-Йорк в графстве Вестчестер. Это было в один из последних дней апреля. Весна ещё только-только добралась до этих мест, но её присутствие выдавали молодые зелёные травы и весенние первоцветы.

Изюминками Marian Yarrow Preserve, раскинувшегося на площади около восьмидесяти акров, являются Hidden Lake и ручей, падающий по ступенькам обрывистого ложа шумливыми водопадиками с девятиметровой высоты.

Скалистые участки заповедника, заросшие лиственным лесом, перемежаются с небольшими лугами и мочажинами.

Мы с семьёй сына вступили в парк через весьма своеобразный проход, пропиленный в двух, лежащих поперёк тропинки друг на друге толстенных стволах отживших свой век лесных гигантов.

Первой бросилась в глаза окружённая высокими деревьями крошечная полянка, над которой на невысоких тонких ножках склонили желтые головки чудесные цветочки кандыка американского или собачьего зуба. Мне представляется странным, что этот весенний луковичный эфемер, относящийся к семейству лилейных, носит в русском языке два таких неблагозвучных названия. Возможно именно поэтому его одиночные цветочки с коричневыми крапинками на отогнутых назад лепестках склоняют свои головки к земле, будто чего-то стесняются. Я бы назвал этот милый цветочек «весенняя скромница».

По-английски его называют Yellow Trout Lily, потому что серо-зелёные его листочки с крапинками напоминают по окраске чешую речной форели.

Кандык американский, благодаря своим относительно крупным, нежным цветкам, любят садоводы, выращивая его в качестве ранне-весеннего декоративного растения на каменистой почве, где он прекрасно себя чувствует.

А коренные жители Америки употребляли в пищу отварные листья и луковицы кандыка, которые по форме похожи на собачьи клыки, и использовали их также и в качестве лекарственного средства. Несомненно внешнее сходство клубней растения с собачьими клыками поспособствовало тому, что его так назвали.

Желтых скромниц на полянке было много, я их сфотографировал, и мы двинулись дальше.

Ближе к озеру в низине появилась довольно большая мочажина, густо заросшая пучками восточной скунсовой капусты (Skunk Cabbage) или связноплодника с большущими темно-зелёными листьями.
Это очень своеобразное растение принадлежит к семейству ароидных. Его цветы ранней весной способны собственным тёплом растапливать над собою снег. Задолго до появления листьев над землей оказывается початок, окутанный толстым покрывалом винно-красного цвета с зеленоватыми пятнами. Большие, иногда размером с женский кулак, мясистые цветы выглядят очень необычно, но сделать из них букет невозможно, так как они не имеют стебля. Кроме того, от них исходит неприятный запах напоминающий вонь “химического оружия” скунса, которым он защищается от врагов. Но этот “аромат” привлекает первых проснувшихся весной мух, которые и опыляют цветки связноплодника.

Я видел эти крупные, лежащие прямо на земле, экзотические цветы много раз, они бросаются в глаза своей причудливой формой, но я бы не сказал, что они уж слишком воняют, как об этом пишут. От них вообще ничем, по-моему, не пахнет, хотя на своё обоняние я пожаловаться не могу. Но, по правде сказать, я к ним особенно и не принюхивался, потому что для этого надо было опуститься на колени в весеннюю грязь. К тому же человеческий нос наверняка не так тонко настроен на издаваемый ими чесночный дух, как мушиный.

К этому следует добавить, что скунсовая капуста является ядовитым растением. Но несмотря на запах и ядовитость, люди не прошли мимо этой капусты, хоть и скунсовой.

Американские индейцы применяли её для лечения зубной боли, а в отварном виде листья и корни употребляли в пищу, так как после варки они теряли неприятный запах и ядовитость. Листья шли на салаты, а из высушенных корней делали муку, из которой пекли лепёшки.

Вскоре за мочажиной показалось и само озеро. Оно пыталось спрятаться в густом лесу, окружавшем его берега, удваивая каждое дерево и куст в своих водах, но игра в прятки ему не очень удавалась. Солнечные блики играли на воде, а перевернутые кроны деревьев от периодически налетавшегося ветерка рассыпавшиеся на мелкие осколки, очень скоро собирались снова, как пазл, в законченную картинку.

Первой выскочила на берег моя семилетняя внучка и спугнула несколько черепах, гревшихся на стволе полузатонувшего дерева. Но одна черепаха передумала плюхаться в воду и попала в объектив на моем телефоне. Это была обычная расписная черепаха (Eastern Painted Turtle), которые широко распространены в пресноводных водоемах Северной Америки. Существует много подвидов расписных черепах, отличающихся по раскраске, но все они обитают на мелководье в озерах, прудах, болотах и ручьях с медленным течением. Особенно любят они места с илистым дном и обилием водной растительности. А еще им нравится греться на солнышке, забираясь на теплые камни, выглядывающие из воды, или на стволы упавших в воду деревьев.

Вот таким местом как раз и было Скрытое озеро, а наша черепаха, не пожелавшая прятаться, видимо, привыкла к периодически появляющимся на его берегах людям, а может просто любила фотографироваться. Подумав, мы с внучкой склонились ко второму мнению.

Совсем недалеко от лежащего в воде дерева, на котором загорали черепахи, мы обнаружили на берегу сухой, посеревший от времени, ствол старого дерева, служивший домом для крупных муравьёв-древоточцев. Они строят муравейники в древесине и, если поселятся в деревянном доме, могут нанести ему немалый вред. Однако здесь, на берегу озера, они никому не мешали, суетливо занимаясь своими муравьиными делами. И было забавно наблюдать, как они образуют пробки на входах в свое деревянное жилище, когда одни стремятся внутрь, а другие наружу.

В общем тот апрельский денек выдался на редкость замечательным. Гулять по заповеднику было интересно и приятно не только нашим внукам, но и нам тоже. Время было потрачено не зря.

В память об отце

В доме моих родителей советские праздники обычно никак не отмечались, правда, мы никогда не пропускали возможность поздравить маму с днём 8-го марта и вручить ей заранее приготовленные подарки. Но мы всегда собирались за праздничным столом в дни рождения и на Новый год. Из этого правила было лишь одно исключение - 9 мая. В этот день мама готовила праздничный обед, пекла сладкие пирожки, и мы все поздравляли папу с Днём Победы.

Его призвали в армию на третий день войны 25 июня 1941 года и вернулся он домой живым и относительно здоровым в октябре 1945-го.

Тогда я не осознавал, какое это счастье. Но понял, и то не до конца, когда пошёл в первый класс мужской средней школы, где во время переклички узнал, что у половины моих одноклассников отцы погибли на фронте. Папу бог миловал.

Мои родители поженились 1 марта 1938 года в Новосибирске, и к началу войны в семье было двое маленьких детей - я и моя сестра. Мама осталась с нами и нашей бабушкой - матерью отца. Сама она пошла работать на военный завод им.Чкалова, на котором строили самолеты, а мы оставались дома с бабушкой.

В этом году моему отцу исполнилось ровно 110 лет, его уже давно нет с нами, но в моем сердце он живет всегда, и в каждый День Победы мы поднимаем в его честь бокалы за праздничным столом.
В этот раз, вспоминая об отце, я решил снова перечитать некоторые из более чем сотни бережно сохраненных мамой его писем с фронта.

Для меня - это возможность лишний раз поговорить с родным человеком.

Но сначала несколько слов об отце.

До войны он получил профессиональное музыкальное образование и работал скрипачом в оркестре на Новосибирском радио, а позже стал руководителем эстрадного ансамбля. Был он, что называется «до мозга костей» интеллигентом, прекрасным музыкантом и педагогом, а еще нежно заботящимся о семье человеком.

А теперь я предоставлю слово своему отцу - Леониду Ароновичу Рубину. Это будут выдержки, взятые из писем, полученных от него мамой. Я лишь позволю себе добавить некоторые комментарии…
Сразу после мобилизации он попал на подготовку в военный лагерь, откуда пишет:

«… Нахожусь я во 2-й пулеметной роте 1-й взвод. Любочка, (моя мама – Рубина Любовь Наумовна) теперь я не имею свободной минуты, даже побриться… Когда взвалят на плечи пулемет, то это либо 22 кг 400 г или 33 кг 600 г, да плюс лопата и противогаз. При всей этой выкладке мы ходим на стрельбище заниматься. Это 6 км от места. Дорогой то бегом, то форсированным шагом. Вобщем учимся… Я жду скорей момента, когда отправят на фронт…».

Должен заметить, что отец не отличался ни высоким ростом, ни богатырским телосложением.

А отправки на фронт долго ждать ему не пришлось.

На протяжении почти четырех с половиной лет разлуки папа с мамой писали друг другу по два письма в неделю, а нередко и того чаще. Многие письма не доходили до адресатов в связи с военными обстоятельствами.

К сожалению, из маминых писем на фронт, сохранилось всего лишь одно - солдат, понятное дело, не мог их сберечь. А у мамы осталось, как я уже упоминал больше сотни, правда, в основном датированных 1943-45 годами. В начале войны она, как и многие, даже не предполагала, что весь этот ужас продлится так долго. Ведь советская пропаганда уверяла, что мы будет воевать на чужой территории, и добьемся быстрой победы. Вот она поначалу и не сохраняла письма. Только до конца осознав происходящее, стала беречь каждую весточку, от простой открытки до 12-страничного письма, написанных когда карандашом, а когда синими или фиолетовыми чернилами или иногда черной тушью, причем на всем, что попадало под руки.

Это могли быть листки из школьных тетрадей, большие страницы из каких-то амбарных книг, обложки блокнотов, зеленоватые, розоватые, желтые и лиловые клочки самой разной формы и качества.

Да, письма с фронта были разными, но в каждом из них чувствовалась твердая уверенность в полной победе над врагом, любовь к семье и детям, беспокойство о здоровье, оставленных в тылу родных и близких.

«Любочка! Хорошо сделала, что продала мой синий костюм. Что нужно, продавайте еще и обеспечивайте себя на зиму, а когда я вернусь домой, то сумею завести себе новые вещи. Нужно пережить как-то эту зиму. Дальше должно быть легче. Любочка, дорогая, смотри за нашими маленькими детками, воспитывай их так, чтобы они не чувствовали всех тягот войны сколько хватит у тебя сил и возможностей. Теперь задача у тебя двойная – заменить меня на время моего отсутствия… Вот все это учитывая, я тебе рекомендую продавать мои вещи, исходя из хозяйственных соображений… 8 сентября 1942 года».

«Для меня очень печально, что с дровами у вас обстоит дело скверно (В нашем коммунальном доме было печное отопление). Я думал, что моя справка из полка с фронта вам поможет достать дрова. Но оказалось, как ты пишешь, пустые хлопоты. Неужели военкоматы содействуют только начсоставу и кроме этого (ему) предоставляются закрытые магазины».

А в самом конце письма отец с гордостью сообщает: «Да, я скоро буду гвардейцем, нашей части присваивают гвардейское звание». 16 октября 1942 года.

В конце 1942 года отца направили в музыкальный ансамбль, который давал концерты перед солдатами прямо на передовых.

21 ноября 1942 года в дивизионной газете «За Сталина» напишут:
“…Под артиллерийским и минометным огнем противника, концертная группа лощинами, траншеями, нередко ползком по-пластунски, пробирается на передовую линию нашей обороны. Сколько радости и смеха приносит для бойцов эта веселая и жизнерадостная группа! Баянист Еремин, скрипач Рубин и солист Злочевский замечательно исполняют «Песни рыбака» из 9-го киносборника. Бойцы просят повторить ее по несколько раз. Тт. Колтуков и Пресняков хорошо исполняют веселые фронтовые частушки. За веселый досуг концертной группе большое красноармейское спасибо!
По поручению красноармейцев и командиров капитан Н. Диденко”.

Подлинник газеты папа подарил Историческому музею в городе Фрунзе, где формировалась его дивизия, а в нашем семейном архиве сохранилась копия статьи.

Папины письма всегда были бесконечно теплыми и, несмотря на весь его не военный нрав, по-настоящему мужскими:
“…Пишите мне чаще и все подробно. Вот обо мне меньше беспокойтесь, а то ты, Люба, спрашиваешь, не было ли чего страшного. Чего же здесь страшного. Голода нет, кормят нас хорошо. Холода тоже нет. Солнышко светит ярко, да здесь и теплее, чем у нас в Сибири, весна, Орловская область. Ну, немцы, правда, над нами летают, так и наши самолеты над ними летают. Ничего страшного нет, да ты будь уверена, если что будет, я сам напишу, ты не спрашивай. Вот могу тебе написать. Лес здесь замечательный: большой, густой, красивый”. 14 февраля 1943 года.
Я не сомневаюсь в том, что он специально переключается с темы войны, на описание красот природы. Мол, все хорошо, кругом тишь да гладь, да божья благодать, волноваться нечего.

А ведь к этому времени отец уже был дважды ранен, лечился в госпитале и после того, как перевозивший музыкантов грузовик подорвался на мине, успел получить тяжелую, еще много лет после войны напоминавшую о себе, контузию.

Очень дорог мне листок бумаги для письма с напечатанным на нем рисунком, изображающим концерт на передовой. Перед бойцами выступает певица, стоя на броне танка, а рядом идет текст:

В дыму, в огне военных дней
Нам песня, как винтовка, служит.
С веселой песней храбрый дружит,
И сердце открывает ей.

Этот стандартный листок посвящён как раз тому, чем занимался мой отец на фронте.

Папа настойчиво просил присылать ему на фронт наши фотографии – это была единственная возможность наблюдать, как растут его дети. И я до сих пор помню тот день, когда мы ходили в фотографию, чтобы сделать снимок для папы. Тогда это было событием.

На что я обратил внимание - все сохранившиеся конверты с фронтовыми письмами, имеют с одной стороны неровный оторванный край. У меня сложилось совершенно четкое впечатление, что они открывались в нетерпеливом волнении, в спешке, с острым желанием скорее впиться глазами в родной почерк, узнать, как там дела: не ранен ли, здоров ли, что думает, помнит ли…
«Спасибо тебе за расчесочку, она мне очень понравилась, а главное скоро не сломается, очень эластичная. Мне даже некоторые позавидовали, что в письме пришла расческа из дома». 4 января 1944 года.

И боль, и слезы и любовь, теплые воспоминания о тех счастливых днях, когда они с мамой только поженились, о свадебном вечере, а еще скорбь о безвозвратно потерянных друзьях звучат в каждой строчке, написанной 3 февраля 1945 года:
“…с тех пор прошло 7 лет из коих я почти 4 года без 3-х с половиной месяцев в армии, если подумать, так просто ужасно, самые молодые, лучшие годы украдены фашизмом. Но мне жаловаться нельзя еще, я просто счастлив. Вспомни тех ребят, которые были у нас на вечере тогда, их многих не досчитаешь. Аккордеонист Павел Голованов убит, Лева Перельман убит, Леня Волков убит, пианист Липский Борис остался без глаз. Трубач Вас. Полянский ранен в голову и уволен из армии. Саксофонист В.Ковалев, которого я встретил здесь на фронте 27/XII 44 г., ранен в легкое и руку; теперь ему очень трудно дуть, он сейчас в армейском ансамбле. А о других я не знаю…”.

Вот так просто и буднично о великом всенародном горе и подвиге…

Но вот наступил день, когда мы втроем – мама, я и сестричка, пошли встречать папу на железнодорожный вокзал в Новосибирске.

Я узнал его сразу. Он стоял по пояс высунувшись из окна вагона и широко улыбался.

Первое время после демобилизации папа очень часто брал меня с собой, когда ходил в военкомат, а потом оформлял документы для возвращения на свое старое рабочее место в оркестре. Только в те необыкновенные дни холодного сибирского октября, когда папа водил меня за руку по городу, я понял, что означало великое слово «Победа».

С тех пор прошла целая вечность, моего отца давно нет в живых, но то невероятное ощущение счастья, которое переполняло мое детское сердце после возвращения папы с войны, я не забуду никогда.

Лимерики Бориса Рубина, рисунки Виктора Козлова - 19

Раз с похмелья в посёлке Ужастик
Насте утром дружок вместо “здрасьте”
Пробурчал “до свиданья”.
Тут же плошкой в сметане
Схлопотал по хозчасти от Насти.

У бухгалтера в Стерлитамаке
Обнаружили доллары в баке,
А из шахматной пешки
Извлекли враз две флешки,
А на них - воровские лайфхаки.

Буквально на днях в Антарктиде
Джон белку на пальме увидел,
Потом у Пекина
На туе пингвина.
И все это в лоджии сидя.

Видел Джонни, как в городе Нашвилл
Бегал чудик, что точно не наш был.
Пять глазочков раскосых,
Дым матёрки из носа.
Знать, с Венеры свалился он в Нашвилл.

В Ливерпуле у Джо-неврастеника
От вакцины родной AstraZeneca
Приключился тромбоз:
Стал запор, был понос.
Видно съел он три лишних вареника.

Надоела Антону Аляска,
Подустал он зубами там ляскать.
Не привыкнув к морозу,
Улетел в Санта-Розу
И гуляет там в куртке Аляска.

Боб из Бруклина был башковит,
Днём и ночью твердил про ковид:
“Ерунда этот грипп!”
На плите ныне - “RIP”,
Под которой наш умник лежит.

Тромбонист посетил Юкатан,
Полюбилось играть ему там:
Протрубил он в сеноты
По порядку все ноты,
Оглушив чуть не весь Юкатан.

В голове у Виталика мысли
Что ни выпьет - палёнку, кумыс ли:
«Вот бы фея пришла
И пивка принесла
Два ведра на цветном коромысле”.

Из-за вируса Гансу светит тюрьма.
От ковида Европа сходит с ума.
Всем один приговор:
Коль с прохожим зазор
Не сберёг - вразумит тебя лишь тюрьма.