В провинциальном музее

Во многих провинциальных городках нашей страны имеются маленькие музеи. На мой взгляд все они очень интересны, поэтому при первой же возможности я стараюсь в них заглянуть. Обычно там бывают собраны предметы краеведческого характера: старые фотографии, документы и карты, предметы быта, вырезки из газет. Реже встречаются какие-либо тематические музеи, например, железнодорожного транспорта, где можно увидеть старые паровозы и вагоны, керосиновые фонари, молотки осмотрщиков вагонов и их масленки для смазывания буксов и другие неординарные вещи. До сих пор помню, как несколько лет назад попал в такой музей в городке Риверхэд на Лонг-Айленде и увидел там допотопные паровозы, таскавшие вагоны в начале прошлого века по Long Island Rail Road.

Короче говоря, любой провинциальный музей всегда был интересен для меня. Поэтому когда я узнал, что в городке Риджфилд в штате Коннектикут, где живет мой сын с семьей, есть музей современного искусства, я был заинригован и заинтересован. Тем более, что информацию об этом музее я получил от своего восьмилетнего внука, который уже побывал со своим классом в этом музее, и остался очень доволен. Имея такую солидную рекомендацию, от посещения музея отказаться было невозможно.

Если же говорить серьезно, то я с трудом мог представить себе экспозицию современного искусства, развернутую в маленьком, хотя и весьма благополучном, провинциальном городке.
И вот в один из пригожих осенних дней мы всем семейством отправились изучать современное искусство в местный “The Aldrich Contemporary Art Museum”, который разместился в симпатичном здании с просторными залами на двух этажах.

Музей этот был основан в 1964 году успешным модельером, президентом Нью-йоркской группы высокой моды и коллекционером произведений искусства Ларри Олдричем. Он купил в Риджфилде, где имел летний дом, стоявшие рядом старую церковь 18-го века и бакалейный магазин, отремонтировал и соединил оба здания, основав там “Larry Aldrich Museum”. В 1967 году музей получил своё современное название.

Из просторного вестибюля мы попали в первый выставочный зал, где в дальнем его углу увидели большой ткацкий станок, за которым стояла улыбчивая женщина средних лет, окруженная разновозрастной ребятней. Она показывала детям, как выбирает нужного цвета нитки, десятки мотков которых лежали в большой коробке у нее за спиной, чтобы выткать нужный узор на ковре по образцу, лежащему перед ней. Впрочем и родителям тоже было интересно наблюдать за этим процессом. Кстати, в этот воскресный день в музее было на удивление много посетителей.

Женщину звали Хелена Хёрнмарк (Helena Hernmarck) и результаты её трудов были развешаны по всему залу. Это были очень симпатичные, яркие, больших размеров гобелены. Стоя за станком, она охотно отвечала на расспросы посетителей о методах изготовления своих изделий и своем творческом пути.

По ее словам, она начала свою карьеру в 60-х годах прошлого века, когда резко возрос интерес к тканым художественным произведениям из натуральных и синтетических волокон, то есть к гобеленам и шпалерам. Эти стенные безворсовые ковры-картины с сюжетными и орнаментальными композициями, вытканные вручную, обретя вторую жизнь, стали пользоваться тогда большой популярностью в её родной Швеции. Вообще на ее творчество оказали большое влияние модернизм и эстетические традиции дизайна Скандинавии. Но она уже давно живет в США, а сейчас в Риджфилде.

Хелена открыла нам и свой маленький секрет, заключающийся в том, что в процессе создания ковра-картины она использует дополнительный уток, что дает ей возможность придать своим произведениям некую точечную структуру, похожую на пиксели в компьютере. Это делает ее произведения похожими на фотографии или картины, выполненные художниками пуантилистами. В итоге ей удаётся размыть, сгладить границы между прикладным искусством, каковым является ткачество, и живописью.

Нам всем очень понравился её гобелен с цветами. А другой ее тканый ковер с лебедями, напомнил мне детища советского ширпотреба с похожим сюжетом, которые в шестидесятых годах прошого века часто висели в комнатах “простых советских людей” над кроватью. Видимо, этот сюжет интернационален и связан с народными традициями, ибо повсюду лебедя считают красивой птицей, символом чистоты, грации, благородства и супружеской верности, так как лебеди моногамны.

В связи со сказанным прошу понять меня правильно. Изделия Елены Хёрнмарк не имеют никакого отношения к многотиражным, машинного производства поделкам, а являются подлинными, уникальными произведениями искусства, существующими в единственном экземпляре. Любой из её гобеленов вполне может служить достойным украшением современного интерьера.
На мой вопрос, сколько времени уходит у неё на создание одного гобелена, она ответила, что это зависит от того, сколько часов в день над ним работать. Но если трудиться каждый день, то обычно месяца через три работу можно завершить.

Далее хочу заметить, что музей не имеет постоянной экспозиции. Для данной выставки экспонаты были заимствованы из различных, в основном Нью-йоркских художественных галерей, но также из галерей Лос-Анжелеса, Филадельфии и некоторых других городов.

В большинстве залов музея устроители выставки постарались собрать произведения близкие друг другу по замыслу. На этом основании каждому из залов было дано свое название. Например, On Edge или Almost Everything on the Table. Так в зале, названном “На краю” собраны работы, преднамеренно положенные на край стола или иной поверхности, чтобы зрители почувствовали опасность такой ситуации, когда за этой границей существует высокий риск падения с печальными последствиями. А в другом, полностью предоставленным для творений Такера Николса (Tucker Nichols) среди множества небольших абстрактных композиций можно увидеть”Subsurface tank” похожий на аквариум с необычными обитателями.

Однако, по моему мнению, самым интересным был зал, который назывался Objects Like Us. Начать с того, что его “паркетный” в ёлочку пол трудами Дэвида Адамо (David Adamo) был выложен не из деревянных паркетин, а из ста семидесяти пяти тысяч белых школьных мелков. Хотя некоторые из них уже раскрошились под ногами визитеров, но главная идея автора продолжает исправно работать. А заключается она в том, что меловой паркет красит подошвы посетителей, и когда люди переходят в другие залы, то оставляют там на полу следы от своей обуви, словно там побывали бестелесные, растворившиеся в воздухе призраки.

Да и экспонаты в зале Objects Like Us подстать его полу. Мне понравились многие. Один из них - “Кирпич с ушами” (Ear Brick) Роберта Арнесона (Robert Arneson). Глядя на этот культурный артефакт, я впомнил про старый скандал, связанный со строительством, начатым в 1979 году, нового многоэтажного офисного здания на территории посольства США в Москве. Вероятно, его построили целиком из таких кирпичей. Американцы это обнаружили и в 1985 году приняли решение полностью снести почти готовое здание, так как оно было пронизано сложной системой подслушивания. По всей видимости один из тех кирпичей и подобрал на стройке мистер Арнесон, выдающий себя за его автора. Теперь этот кирпич мы можем лицезреть в выставочном зале “The Aldrich Contemporary Art Museum”.

Моего внука очень заинтересовало другое, выставленное в этом зале, произведение искусства, созданное Ханной Лайден (Hanna Liden) и названное ею очень просто - “Желтый” (Yellow). Это был низкий сникер на шнурках, в который была вставлена обычная бутылка из-под вина с торчащей из горлышка пробкой. Все сооружение было покрашено в ярко-желтый цвет. Простенько и, как говорится, со вкусом. Чего уж проще. Вставить бутылку в сникер и покрасить всё желтой краской. Однако, меня надули. Прочитав описание данного сооружения, я был несколько обескуражен. Оказалось, что оно было настолько мастерски вылеплено из бетона, включая шнурки, что я принял их за подлинные вещи.

На вопрос моего внука, что же это всё означает, мне пришлось довольно долго объяснять ему, что иногда призведение искусства ничего не означает, а просто существует. По этой причине не всегда нужно искать в нём какой-то скрытый смысл, часто его просто нет. Есть игра фантазии и воображения.

Отвлекаясь от данного конкретного случая, мне хочется лишний раз согласиться с мыслью о том, что художник говорит с людьми на языке образов. А образы нужны тогда, когда слова бессильны.

Возвращаясь в зал с меловым паркетом, не могу не упомянуть еще о двух симпатичных, на мой взгляд, произведениях. Речь идет об оставленной автором Rubi Neri без названия забавной женской фигурке, а фактически об оригинальном керамическом горшочке, покрытом цветной глазурью, и о работе Джоанны Малиновской (Joanna Malinowska) “Sophia and her sister”. Для изготовления этой неординарной парочки автор использовала глину, перья, ткань, металл, волосы, бусины и акриловую краску. В результате на свет появились загадочные создания, вероятно, желающие сообщить нам что-то невыразимое словами.

Заканчивая, хочу напомнить то, с чего я начал эту статью: любой провинциальный музей для меня интересен. Посещение “The Aldrich Contemporary Art Museum” в Риджфилде лишний раз утвердило меня в этом мнении.

Вероника Гашурова

Весь день, в который мы заранее условились встретиться, лил проливной дождь. Можно было, конечно, отложить встречу, но я не хотел этого делать. Мне не терпелось встретиться с замечательной художницей, графиком, дизайнером по текстилю, человеком непростой судьбы Вероникой Дмитриевной Гашуровой. Поэтому я просто сел в машину и поехал из своего Бруклина к ней домой в Квинс.

О художнице Гашуровой я впервые услышал несколько лет назад. Читал о ней, видел её работы на Интернете, но, к большому моему сожалению, никогда не бывал на выставках её живописных полотен. Нью-Йорк - громадный город, столица мира, здесь постоянно происходят самые разные, в том числе и знаковые события культурной жизни. За всеми невозможно уследить, хотя я всегда старался попасть, в частности, на вернисажи наших соотечественников. И вот, когда относительно недавно мой приятель известный коллекционер, знаток истории эмиграции из Российской империи, Советского Союза и стран СНГ В.Влагин сделал мне замечательный подарок в виде набора открыток с репродукциями иллюстраций В.Гашуровой к русской народной сказке “Курочка Ряба”, я загорелся желанием встретиться с этой удивительно талантливой художницей и просто интересным человеком. Пришлось перебрать много своих знакомых прежде чем нашелся человек, который смог посодействовать этой встрече. Им оказался известный общественный деятель, журналист, историк и коллекционер Р.В.Полчанинов.

Дверь мне открыла сама хозяйка. Я вручил ей букет роз, отряхнулся в прихожей от воды и прошел в комнату, служащую гостиной. Как я и ожидал все её стены были увешаны картинами. У стены боком стоял матово-черный рояль с высокой деревянной скамьей для музыканта, напротив него диван, обтянутый черной кожей, и пара подобных ему кресел. Забегая вперед скажу, что этот диван и кресла были, пожалуй, единственными представителями относительно современной мебели. Вся остальная обстановка была можно сказать антикварной. Привлек внимание самовар на старинной тумбочке с небольшой лампой наверху вместо чайника.

Хозяйка дома выглядела для своих солидных лет очень хорошо. Симпатичная блондинка, достаточно стройная и подвижная, с чуть подведенными голубыми глазами и слегка накрашенными губами.

Она вышла на кухню, чтобы поставить цветы в вазу, и пока её не было, я рассматривал картины. Сразу бросился в глаза большой холст, на котором была изображена цветущая сирень. Букет был настолько чудесно выписан, ярок, красив и хорош, что мне показалось будто в комнате запахло сиренью. Но я не успел полностью погрузиться в эту иллюзию, так как хозяйка вернулась в гостиную и поставив вазу с цветами на рояль, стала показывать и рассказывать мне о висящих на стенах картинах.

В первые минуты мы присматривались друг к другу, я чувствовал себя несколько скованно, да и она, как мне показалось, тоже. Но постепенно беседа наша приобрела более доверительный тон, Вероника сама предложила обращаться друг к другу просто по имени, как это здесь принято, и наше общение совершенно незаметно перешло в откровенный разговор.

Урожденная Левицкая, она появилась на свет в Киеве в семье ведущей актрисы театра им. Леси Украинки и крупного инженера-электрика. Помня о девичьей фамилии Вероники, я спросил её, не является ли она дальней родственницей знаменитого художника, мастера парадного и кабинетного портрета Дмитрия Левицкого (1735 - 1822), увековечившего на своих холстах образы Екатерины Великой, Прокофия Демидова, зодчего Александра Кокоринова и многих других выдающихся людей своего времени. Но она ответила, что изучением своей генеалогии не занималась.

Рассказ о себе она начала с весьма показательной фразы: “Я родилась под Сталиным”. А затем продолжила: “Это было тяжелое предвоенное время. Хотя я была ребенком, но помню в каком напряжении жили мои родители в конце тридцатых годов, когда по ночам бесследно и навсегда исчезали их близкие люди и друзья”.

“По этой причине, - завершила она, - не стоит удивляться тому, что когда в город вошли немцы, многие киевляне встречали их цветами. Они надеялись, что те освободят их от сталинского террора”.
Однако, очень скоро, по словам Вероники, люди, узнав о немецкой политике разделения населения на недо- и сверхчеловеков, задумались о том, к какой категории отнесут их самих. Да и жизнь становилась всё тяжелее и тяжелее по мере приближения советских войск к столице Украины.

При отступлении из Киева немцы вывезли с собой семью Левицких, так как ее отец был крупным техническим специалистом. Так они оказались в Германии. После окончания войны Вероника вместе с родителями попала в лагеря для перемещенных лиц, сначала в Кемптен, затем в Фюссен, и наконец, в Шляйсхайм под Мюнхеном. В первых двух они пробыли очень недолго, а в Шляйсхайме прожили вплоть до 1949 года, когда получили возможность эмигрировать в Соединенные Штаты, став частью второй волны эмиграции. В первую, как известно, вошли те, кто бежал из России в годы революции или сразу после неё.

Вторая волна эмиграции возникла сразу после окончания Второй мировой войны и продолжалась примерно до 1956 года. В связи с тем, что американцы по договору со Сталиным начали выдавать бывших граждан СССР большевикам, многие их тех, кто по разным причинам оказался на территории разгромленной Германии и не желал оказаться в руках советской власти, готовы были бежать куда глаза глядят, лишь бы не быть репатриированными на бывшую родину. Эмигрантами оказались бывшие советские граждане, которые по тем или иным причинам оказались в основном в Германии, а меньшей частью в Австрии. Однако бежали не только оттуда и не только они, но, пока это было возможно, и из Чехословакии, Венгрии, Румынии и других стран, ставших впоследствии советскими сателлитами. Многие из них попали в лагеря для перемещенных лиц (displaced persons, DP или “дипийцы”). При первой же возможности они тысячами потянулись из своих убежищ в Соединенные Штаты Америки.

И вот о жизни в лагерях для перемещенных лиц я попросил Веронику рассказать более подробно. Во-первых, мне было крайне интересно получить информацию об этом из первых рук. Я думаю, очень немногие из наших читателей имеют хотя бы приблизительное представление о жизни в таких лагерях, если специально не занимались этим вопросом. И рассказ об этом, по моему мнению, может оказаться достаточно любопытным. Впрочем, возможно, я и ошибаюсь.

Во-вторых, Вероника сказала мне, что у неё сохранилось довольно много фотографий того времени, никогда и нигде ранее не публиковавшихся. Немного позже она разрешила мне некоторые из них скопировать, чтобы я мог использовать их в своей статье.

Однако, здесь я должен ненадолго прерваться, так как был приглашен к столу. Гостеприимная хозяйка приготовила тушеное мясо с картошкой, поставила на стол порезаные свежие помидоры и огурцы и три бутылки пива, предложив мне выбрать любую на свой вкус. Я выбрал пильзенское, и мы вдвоем почти одолели эту бутылку. Зато мясо ушло на ура. Потом на десерт к кофе был подан пирог с персиками и мороженым. А в промежутке между первым блюдом и десертом мы продолжили беседу.

Я сказал Веронике, что в моём, может быть неправильном и наивном, представлении человека до 14-ти лет прожившего в СССР при Сталине, а затем много лет после него, слово лагерь означает место, окруженное забором с колючей проволокой и вышками, на которых дежурят вооруженные охранники. А на территории лагеря нет ни одного деревца и ни одной травинки, и люди живут там, страдая от голода, в серых деревянных бараках с нарами в два этажа.

На это Вероника сказала мне, что да, бараки были, и двухэтажные кровати тоже. На них лежали матрацы, набитые старыми газетами, а семьи, пытаясь хоть как-то отгородиться от соседей, чтобы создать видимость уюта и интимной домашней обстановки, отделялись друг от друга развешанными на веревки одеялами и простынями.

Кормили же в лагерях в основном неплохо, хотя очень частым блюдом был гороховый суп, но дело-то происходило в самые первые и тяжелые послевоенные 1945-49 годы. Созданием лагерей для беженцев и перемещенных лиц и обеспечением их питанием и предметами первой необходимости занималась созданная при Организации Объединенных Наций “United Nations Relief and Rehabilitation Administration”, сокращенно UNRRA.

В первое время охрана лагерей возлагалась на союзное командование. Но позднее охрана лагеря и вопросы внутреннего распорядка были перепоручены людям, которые избирались из своего числа самими дипийцами. В результате контроль не был слишком строгим, лагерь фактически никто не охранял, за его пределы вполне можно было выйти, рассказывала Вероника, тем более, что периодически организовывались прогулки по окрестностям и экскурсии для посещения местных достопримечательностей.

Несмотря на определенные трудности, общественная жизнь в Шляйсхайме кипела, чему способствовала и UNRRA. Давал представления народный театр, созданный матерью Вероники, работали гимназия, регулярно проходили службы в двух церквях, проводились разнообразные культурные мероприятия и спортивные состязания, существовали различные профессиональные курсы и кружки по интересам, организовывались танцы для молодёжи. Важную роль в жизни перемещенных лиц играла религия. В Шляйсхайме богослужения проходили ежедневно в Свято-Михайловской церкви, при которой было два архиерейских хора.

В лагеря попало много образованных людей, помимо священнослужителей разного ранга, там было много профессоров, инженеров, педагогов, журналистов, художников, артистов. Существовала даже местная пресса. Издавались, хотя и малыми тиражами, машинописным или ротаторным способом информационные бюллетени, которые послужили основой для дипийской периодики. В лагере печатались открытки, листовки, выпускались сборники стихов таких поэтов, как, например, Н.Гумилев и М.Волошин, которые были запрещены в Советском Союзе.

В гимназии, где училась Вероника, все занятия проходили на русском языке, а преподавателями были профессионалы очень высокого уровня, в том числе и эмигранты первой волны.
Вероника вспоминает, что в лагере было три улицы, которым были даны шуточные названия: Гороховая, на которой располагалась кухня, Sortirstrasse с соответствующими заведениями и Церковная, на которой, естественно, стояла церковь.

Представление о том, как выглядела Гороховая улица в Шляйсхайме дает цветной рисунок попавшего в этот лагерь художника В.Кривского. Репродукция этого рисунка сохранилась в архиве моей собеседницы.

Потом Вероника принесла большую коробку со старыми фотографиями, и я выбрал оттуда нескольк штук. Вот снимок, на котором запечатлена Вероника, идущая по Гороховой улице со своей кузиной на кухню. Там им нальют горохового супа в котелки, которые они несут с собой. Стоит обратить внимание на “шикарное” пальто Вероники, сшитое из старого одеяла.
На следующей фотографии она заснята со своими подругами в банный день. В руках у них тазик, полотенца и чистая одежда.

Вероника вспоминает о времени, проведенном в этом лагере, как о счастливейших годах своей жизни. Она была молода, красива, впереди была целая жизнь. Но главное счастье заключалось в том, что война закончилась, и они выжили.

В 1949 году семья Вероники получила возможность эмигрировать в США. Они прибыли в Нью-Йорк на старом американском пароходе. По воспоминаниям Вероники кормили во время плавания лучше, чем в лагере, но людей мучила морская болезнь, так что всё съеденное часто оказывалось за бортом.

Родителям Вероники приспосабливаться к жизни на новом месте было нелегко, им приходилось много и тяжело работать. Но это позволило их дочери приступить к учебе на художественном отделении Пратт института в Нью-Йорке. Успешно его окончив, она стала работать дизайнером по текстилю, а затем увлеклась созданием художественных открыток, чему и посвятила бóльшую часть своей жизни.

Еще будучи студенткой, она в 1952 году вышла замуж за физико-химика Глеба Гашурова. К этому времени и её отец нашел работу, соответствующую его квалификации. В результате они вместе смогли купить хороший большой дом, в котором Вероника живет и по сей день.

Однако, вернемся к её творческой деятельности. Сразу следует подчеркнуть, что В. Д. Гашурова является единственным художником второй волны эмиграции в США, плодотворно работающим над созданием русской открытки за пределами России. Одной из её излюбленных тем, где она особенно успешно трудилась и трудится по сей день, являются Рождественские и Пасхальные поздравительные открытки и карточки. Однако, ее художественные интересы, конечно, этим не ограничиваются. Она создала множество открыток на русские темы, включая целые комплекты, посвященные А.С.Пушкину, видам Санкт-Петербурга, русским народным сказкам.

В первом номере журнала “ЖУК” (журнал любителей открыток) за 2014 год опубликован обширный иллюстрированный каталог открыток В. Гашуровой из коллекции М.Юппа, в котором насчитывается 80 изданий, включая открыточные наборы.

Чтобы добиться успеха на поприще создания эти небольших и, казалось бы, простеньких миниатюр, нужно быть прекрасным рисовальщиком и мастером композиции. И Вероника Гашурова обладает этими качествами в полной мере. Можно вспоминть, что над открытками работали такие выдающиеся русские художники как Иван Билибин, Елизавета Бём, Лев Бакст, Александр Бенуа, Александр Дейнека, Мстислав Добужинский, Аристарх Лентулов, Илья Репин и Николай Рерих. Впрочем, это далеко неполный список. Так что Вероника Гашурова может заслуженно гордиться тем, что оказалась в такой великолепной компании.

Отличительной чертой её характера является постоянное стремление к совершенствованию, позанию нового, и это способствовало тому, что она никогда не переставала учиться. Вот этот жар души, желание расширить свои возможности привели ее в Национальную Академию дизайна в Нью-Йорке, где она попала в класс замечательного художника и педагога С.Л.Голлербаха, который является также известным публицистом и прекрасным писателем. У меня есть его книга “Нью-йоркский блокнот”, где в главе “Мои студенты” он так пишет о В.Гашуровой: “Решив заняться станковой живописью, эта талантливая женщина внесла в мой класс энтузиазм и идеализм. Искусство для неё есть служение Музе, а не только профессия”.

Не удивительно, что пройдя школу у такого учителя, она смогла создать множество замечательных живописных полотен. В их тематике и стилистике в полной мере проявились особенности характера Вероники Дмитриевны, которая всегда стремилась к поиску нового, к разнообразию в своем творчестве, к возможности проявить в живописных полотнах разные стороны своего таланта. Поэтому, когда она к концу нашего почти трехчасового общения, повела меня по комнатам второго этажа дома, я увидел там множество прекрасных произведений искусства, начиная от чудесных пейзажей и натюрмортов и кончая абстракциями и коллажами.

Я уже упоминал о замечательной картине с сиренью, почти физически источающей цветочный аромат. А теперь я увидел весенний сад с цветущими деревьями и девушку, сидящую там на раскладном стульчике посреди зеленой поляны. И мне тоже захотелось оказаться в этом саду помолодевшим лет на шестьдесят.

А другой лирический пейзаж, на котором изображена одинокая березка на берегу озера, вдруг навел меня на мысль, что это сама Вероника, превратившись в молодое деревце, взгрустнула о милой и далекой родине. Вспомнились полузабытые строчки:

На поляне и у речки,
Под окном, среди полей
Белокрылые берёзки – символ
Родины моей.

Картины В. Гашуровой находятся в музее Циммерли при Ратгерском университете Нью-Брансуика в Нью-Джерси и во многих частных собраниях.

Завершая свою статью о Веронике Дмитриевне Гашуровой, хочу заметить, что я планировал отдать гораздо больше места рассказу о её творческом пути, её картинах и открытках. Но получилось немного иначе. В процессе работы, у меня возникало много вопросов к героине моего повестовования, и мы не раз перезванивали друг другу. Я всегда получал обстоятельные ответы в неизменном доброжелательном тоне.

И, наконец, последнее. В.Гашурова много делает для сохранения памяти о русской культуре за рубежами России. Она щедро делится не только своими воспоминаниями, но и картинами, открытками, фотографиями из своего личного архива. Эти уникальные вещи можно увидеть, например, в музее Дома русского зарубежья им. Александра Солженицына в Москве.

Откланиваясь, я пожелал Веронике Дмитриевне плодотворного творческого долголетия.

Руинисты

Когда мне хочется отвлечься от повседневной рутины, я сажусь в машину и еду в Бруклинский Gerritsen Neighborhood, уютно пристроившийся вдоль берега Shell Bank Creek с одной стороны и Marine Park с другой. Благо, ехать туда мне совсем недолго.

Практически все улицы там, хоть идущие параллельно главной магистрали района Gerritsen Avenue, хоть перпендикулярно к ней, упираются или в Shell Bank Creek или в его западное ответвление - Plumb Beach Channel. В основном это очень небогатый район, небольшие дома жмутся другу к другу, на узких улочках в некоторых местах трудно разминуться двум машинам. Но зато почти у всех жителей этого района, чьи дома стоят на берегу, есть свой причал и хоть небольшой катерок или моторная лодка. У воды ведь люди живут!

Так вот, доезжаю я до какого-нибудь уличного тупика, отгороженного от воды невысокой защитной бетонной стенкой, и выхожу из машины. Теперь можно подойти близко к берегу, посмотреть на старые деревянные причалы, лежащие на почерневших от времени сваях, глянуть на лодки и катера, или свернуть в первый же узкий переулок и… оказаться в совершенно ином мире. Для этого даже не нужно слишком напрягать фантазию, так отличается здешний мирок от спальных кварталов Бруклина, застроенных скучными трамповскими многоэтажками. Я иногда ощущаю себя в Gerritsen Neighborhood так, будто укатил от дома за тридевять земель. А раз так, то всё увиденное надо запечатлеть с помощью телефона или фотокамеры, как это делают все туристы, путешествующие по разным странам, городам и весям. По этой причине у меня накопилось очень много снимков с видами старых причалов с пришвартованными лодками и катерами, а также домов, глядящихся в воду. Не Венеция, конечно, но что-то своеобразное, скромное, мирное, уютное, несуетливое.

Встречались и разные казусы. Например, в этом районе, впрочем как и в большинстве других, на многих домах или флагштоках около них вывешаны американские флаги. А на одном флагштоке прямоугольное полотнище оказалось почему-то прикрепленным к древку не короткой стороной, а длинной, отчего полосы на флаге идут не горизонтально, а вертикально, и синий прямоугольник со звездами оказался в нижнем правом углу. Наверное хозяин этого флага думал о рыбалке или о чем-то еще более интересном, когда его прикреплял.

А еще мне понравилась одна очень скромная, но забавная композиция около небольшого и неприметного дома, хозяева которого украсили его к Хэллоуину.

Однако с некоторых пор мой интерес, как фотографа, сместился с водных или околоводных пейзажей на другие объекты. И это случилось, когда я наткнулся на старый, заброшенный дом, будто замерший в тяжелом раздумье на берегу почти у самой воды. Он был полон тайны, запустения и одиночества, и явно хотел утопиться. Дом казался мне символом ушедшей жизни, памятником самому себе, неким материальным знаком исчезнувшего прошлого времени, случайно зацепившегося за время настоящее.

Не скажу, что и раньше меня не интересовали подобные сооружения, напротив, они привлекали моё внимание с давних времен, просто я не занимался их поиском целенаправленно. Но наткнувшись на нечто подобное, я никогда не упускал случая, при возможности, запечатлеть увиденное на снимке.

В этот раз вид сдавшегося на милость разрушительному времени, никому ненужного и всеми покинутого горемыки, заставил меня замедлить шаг, а потом и просто остановиться. Он навел меня на мысли о бренности нашей жизни, извлек из подсознания давнишние, полустершиеся образы, заставил вспомнить нечто древнее и вроде бы напрочь забытое, что-то из далекой, канувшей в Лету, жизни. В общем всё как-то переменилось, перевернулось в сознании. Может прожитые годы тому причиной.

Я вспомнил своё далекое послевоенное детство, которое прошло в большом сибирском городе во дворе старого купеческого дома, превращенного после революции в многоквартирное общежитие. Во дворе была старая конюшня с просевшей крышей и примыкавший к ней высокий брандмауэр - кирпичная стена, отделявшая наш двор от соседского. Стена была щербатой, кирпичи в ней крошились от времени и выпадали по частям. Это был глухой и запущенный угол нашего двора и самое его таинственное и привлекательное место, где можно было отыскать полузасыпанные землей и кирпичной крошкой какие-то проржавевшие железяки, ободья от бочек и прогоревшие конфорки от кухонных плит.

И именно в то время у меня появился пленочный фотоаппарат “Любитель”, подаренный мне отцом. Я очень увлекся фотографией и сделал немало снимков нашего двора. Причем мне нравилось делать это забравшись на крышу нашего дома. Один такой снимок я хочу показать в качестве оправдания своего пристрастия к заброшенным и полуразрушенным объектам. Прошу учесть тот факт, что снимок, на котором запечатлены моя сестра и ее подружка, стоящие на крыше дома, сделан и отпечатан тринадцатилетним мальчишкой. Качество снимка соответствующее. Но он обладает одним неоспоримым, с моей точки зрения, достоинством: с крыши хорошо видна часть нашего двора с конюшней. Хотя в момент фотографирования, я вовсе об этом не думал. А получилось, что задний план на фото - это самое интересное, что на нем есть, потому что ни дома, ни конюшни, ни двора уже очень давно нет. На их месте стоит девятиэтажная махина.

Другим фактором, укрепившим мой интерес к фотографированию разнообразных заброшенных объектов и руин, послужила выставка в расположенной в манхэттенском СоХо “OK Harris Gallery”, куда я впервые попал лет пятнадцать назад. Потом я посещал эту полюбившуюся мне галерею много раз и много лет подряд. Помимо картин там экспонировались художественные фотографии. Нужно сказать, что эта галерея была в авангарде тех, кто предоставлял свои залы для работ фотореалистов. Так вот там выставлялось очень много снимков самых разных заброшенных объектов, начиная от пустых заводских корпусов и кончая полуразрушенными частными домами, старыми заборами и складскими помещениями. Движение фотореалистов много внимания уделяло именно этой тематике, и мне их работы очень нравились. К сожалению, галерея закрылась в 2014 году.

С некоторыми из профессионалов-фотографов я там познакомился, у меня есть их автографы на открытках с их работами. Вот, например, открытка с фотоснимком, сделанным Андерсом Гольдфарбом. Так что я далеко не одинок в своем увлечении.

Стоит сказать, что интерес к подобным объектам возник задолго до того, как люди придумали фотографию. Всё началось с тех пор, как археология из дилетантского увлечения некоторых любителей старины, стала превращаться в настоящую науку. Громадным толчком для её развития послужило открытие в первой половине XVIII века Геркуланума и Помпеи. Выдающиеся памятники архитектуры и искусства античного мира стали привлекать общественное внимание. Мимо новых веяний, витающих в воздухе, не могли пройти и художники. Появилась мода на изображение древних руин, которая в конце концов привела к появлению целого “руинистического” направления в изобразительном искусстве. Если до этого времени изображение античных руин служило декором для основного содержания картины, то теперь они стали основным элементом сюжета. Дань этому направлению в искусстве отдали многие выдающиеся художники того времени, среди которых можно назвать имена великих мастеров своего дела, таких как Николас Питерс Берхем, живший в XVII веке, Джовании Паоло Паннини, Джованни Батиста Пиранези, Юбер Робер и многие другие. Иногда они изображали на своих полотнах подлинные развалины, иногда кое-что придумывали и добавляли для придания большей романтичности своим работам, но не отклонялись в своих фантазиях слишком далеко в сторону от избранного сюжета.

Люди издревле тянулись ко всему неизведанному, загадочному и таинственному. А где можно обнаружить всё это, если не в, фигурально выражаясь, заросших мхом забвения объектах, где когда-то мирно текла, или напротив, бурно кипела жизнь, но от которых теперь остались лишь одни руины? Полотна с изображением романтических руин пользовались большой популярностью в XVII-XIX веках, да и сейчас они неплохо смотрятся.

Художники-руинисты создали огромное количество картин, и если кто-то захочет посмотреть их творения, то это легко сделать, набрав в браузере компьютера, например, “картины художников-руинистов”. Будет выдана масса сайтов, где собраны их работы.

А теперь самое время вернуться к необитаемому дому в Gerritsen Neighborhood. Он стоит в самом начале Gain Court. Этот серого цвета, низенький, односемейный дом был построен в 1940 году на участке земли в 0.35 акра. Его задний фасад обращен к узкой полоске земли, отделенной от подступающей воды гнилыми сваями и досками. В одном месте сваи и доски отсутствуют и земля там провалилась в образовавшуюся дыру.

Сбоку от дома расположен небольшой участок, заросший дикой травой, над которой возвышаются три засохших дерева с раскоряченными, черными ветвями. Участок огорожен сеткой, с зацепившимися за нее вьюнками с лиловыми граммофончиками и диким виноградом. Вероятно, дом был покинут после урагана Сэнди.

Я подошел к его входной двери покрашенной белой, ныне облупившейся краской, на которой было грубо процарапано: “Please stay out. Building is not occupied”, а сверху номер телефона. На двери висел цифровой замок. Я постоял около дома, глянул на прощание на его унылые, серые стены и ушел.

Завернул на соседнюю Noel Avenue и почти сразу же наткнулся на еще один заброшенный дом. Но он выглядел совершенно иначе по сравненияию с тем, от которого я только что отошел. Если тот был низеньким, непрезентабельным и приземистым, будто старался не попадаться на глаза, скрыться и спрятаться, то этот выглядел выставленным напоказ великаном, да еще возведенным на высоком каменном фундаменте. Это был солидный, двухэтажный, наверняка когда-то богатый особняк, привыкший выделяться на фоне своих более скромных соседей. Однако, вероятно, несколько лет назад, он был покинут. После этого весь особняк был закутан в синтетическую мешковину, испещренную многочисленными надписями компании Lowe’s, поставляющей различные матриалы для ремонта домов. Теперь же мешковина свисала со стен косматыми драными лохмотьями, из-под которых беззвучно кричали большими, черными, раззявленными, беззубыми ртами дверные и оконные проёмы. И это превращало дом из бывшего горделивого красавца в неопрятного, нечесаного, больного бомжа, если применимо такое сравнение к сооружению, предназначенному для жилья.
У некрашеного, серого деревянного забора, отделяющего дом от улицы стоял облупленный пикап Шевроле 1992 года.

Единственным свидетельством былого расцвета и подлинным украшением приусадебного участка служил великолепный, старый, и могучий кедр. Кто и когда посадил этого обитателя густых лесов и тайги в бруклинскую землю, является для меня загадкой. Однако, без сомнения, это было сделано очень давно.

Совершенно случайно я обнаружил большую, размером с кулак, шишку этого реликта, вколоченную в алюминиевую трубу у забора. Видимо дятел шелушил ее. Да не заметил один орешек, который сохранился между оттопыренных толстых чешуек.

Было ясно, что кедр переживет и разрушающийся особняк и его соседей, если люди его не загубят.

Думаю, не стоит лишний раз говорить, что всё увиденное я сфотографировал. Вероятно, у меня есть некоторые основания отнести и себя к руинистам. Звучит не очень презентабельно, но что тут поделаешь. Одно лишь хочу подчеркнуть: картины художников-руинистов, точно так же, как и работы их последователей фотодокументалистов и фотореалистов, по моему глубокому убеждению, всегда дают пищу для раздумий и размышлений.