Лики из давних годов

На многочисленных нью-йоркских блошиных рынках, куда я люблю заглядывать, частенько можно увидеть старые, конца позапрошлого-начала прошлого веков фотографии, наклеенные на картонные подложки или паспарту с витиевато напечатанными на них именами мастеров и названиями городов, а иногда и с точными адресами фотоателье, где они были сделаны. Стоят такие фото недорого, но чаше всего малоинтересны, так как обычно представляют собой одиночные портреты никому теперь неизвестных мужчин, женщин и детей. Супружеские пары и семейные фотографии встречаются реже, стоят подороже, но и их можно найти.

Это совсем не то, что отыскать подобные фотографии того же времени в России. В Америке со времен Гражданской войны не было никаких тяжелых потрясений, в то время как по территории России, а затем Советского Союза прокатились две Мировые и Гражданская войны, в огне которых погибли не только люди, но и безвозвратно исчезли семейные архивы и документы. Усугубились эти невосполнимые потери в страшные годы сталинских репрессий, когда старые семейные фотографии, на которых оказались заснятыми “враги народа” или уничтожались полностью своими владельцами, или от них отрезались “ненужные” лица, простое родство с которыми могло повлечь тяжелые последствия. В нашей семье была пара таких обрезанных фотографий, увидеть которые целиком мне удалось только когда в Калифорнии отыскались дальние родственники, обладавшие теми же, но не искалеченными, снимками.

Однако вернемся к американским фотографиям. Однажды я наткнулся на целую россыпь старых фото, в основном одиночных портретов. Мне подумалось, ведь это те люди, которые своим скромным, повседневным и незаметным трудом способствовали рождению той великой Америки, в которой мы живем сегодня. И я купил дюжину фотографий, выбрав из кучи те, которые показались мне наиболее интересными. В основном это были карточки, сделанные в фотосалонах, и лишь всего два сюжета были засняты вне помещения. Это легко объяснимо, так как в те времена фотокамера была громоздкой и тяжелой штукой и таскать ее с собой, да еще с треногой и запасом фотопластинок было попросту физически трудно.

Говоря про салонные снимки, нельзя не заметить, что все они похожи друг на друга, отличаясь лишь интерьером каждого отдельно взятого ателье, но все же мастер всегда старался выявить индивидуальность фотографируемого персонажа. Это была его реклама, его визитная карточка.

Здесь я хочу немного отвлечься и рассказать о нечастых, но ярких и незабываемых событиях из моего послевоенного новосибирского детства, когда мы всем семейством во главе с папой отправлялись в фотографию, чтобы сделать очередной снимок на память в связи с каким-нибудь семейным юбилеем. Меня с сестрой одевали во все самое лучшее, папа и мама выглядели особенно нарядными, и мы шли по раз и навсегда заведенному маршруту к Пейсахову, ибо фотографировались только у него. Мастер был немолод, невысок и обладал длинными усами. Таким он мне запомнился. Папа знал его еще с тех пор, когда учился в музыкальном техникуме в Томске, где до революции Пейсахов имел свою фотографию. “Родная советская власть” освободила его от этой собственности, и Пейсахов, от греха подальше, перебрался в Новосибирск, где превратился в обычного совслужащего. Но подход к делу, профессионализм и мастерство остались при нем. Сколько раз подходил он к нам, меняя то у одного, то у другого поворот или наклон головы, подкладывая на стул подушечку, или нас пересаживая! А потом, как фокусник, исчезал у фотоаппарата под черной накидкой, явно совершая там какие-то магические действия. Я был в этом абсолютно уверен. Затем он выныривал из-под накидки, становился сбоку от своей, похожей на деревянный ящик, камеры, установленной на треножнике, замирал на мгновение, как бы подчеркивая важность момента и призывая нас сделать то же самое, а потом снимал с объектива крышку, артистически медленно описывал ею полукруг в воздухе и затем плавно помещал ее на прежнее место. Это казалось мне священнодейством, совершенно необходимым для того, чтобы внутри загадочной деревянной коробки как бы из ничего возникла фотография. Все остальное, включая фотопластинку, вставляемую в большой кассете в камеру, представлялось мне несущественным и не очень важным.

Примерно через неделю мы получали несколько отличных фотокарточек, но, к сожалению, они не были наклеены на плотный картон и на них не было никаких надписей. Но и без всяких картонок было видно, что сделаны они настоящим художником, мастером своего дела, а не ремесленником.

А между тем сами старые картонные паспарту иногда более интересны, чем фотографии на них наклеенные. Зачастую по их оформлению можно довольно точно определить время, когда была сделана фотография, если на ней нет никаких пометок бывшего владельца. По крайней мере это относится к американским кабинет-портретам.

Например, картонка черного цвета с позолоченными скошенными краями, на которую наклеено фото, видимо, респектабельного отца семейства из Филадельфии, свидетельстует о том, что снимок был сделан в поздние 1890 годы. Шикарная борода этого джентльмена послужила причиной того, что я купил эту фотографию.

Такие же скошенные позолоченные края имеются и на паспарту, с наклеенной на него фотографией детей. Это означает, что она была сделана в те же годы, что и предыдущая. Фотографу Ван Гордену не лень было устраивать свои фотосессии под открытым небом. Видимо, этому способствовал свежий воздух в городишке Кэтскилл, расположенном в долине Гудзона в 120-ти милях к северу от Нью-Йорка. Местные идиллические пейзажи любил изображать на своих картинах основатель Гудзонской школы живописи выдающийся американский художник Томас Коул.
Ван Гордену это удавалось гораздо хуже, но всё же на его снимке тоже запечатлен неброский пейзаж. Он заснял детей около простой деревянной изгороди, вдоль которой растут обычные сорные растения - полынь и ромашки. На заднем плане снимка можно различить часть дома. Так выглядел кусочек Кэтскилла в конце позапрошлого века. В этом городке, больше похожем на деревню, умер знаменитый Томас Коул, о котором я упоминал чуть выше.

Казалось бы, больше ничего нельзя разглядеть на этой старой фотографии. Но у меня есть один вопрос к уважаемым читателям. Если у изгороди несомненно стоит девочка, то кто сидит на скамейке - девочка или мальчик? Ответ не так очевиден, как может показаться на первый взгляд. Хотя на снимке четко видно, что ребенок одет в девичье платье, это еще не значит, что перед нами девочка.

Дело в том, что в странах Западной Европы мальчики носили платья до четырех - восьми лет. Эта традиция зародилась в середине 16-го века и сошла на нет только к началу 1920-х годов. Подобное, естественно, существовало и в Соединенных Штатах, при этом мальчики не чувствовали себя неуютно в такой одежде - так ходили практически все, даже классовые различия не играли здесь существенной роли. Некоторые, незначительные отличия могли существовать только в покрое платьев, но и они соблюдались не всегда. Интересно, что очень популярной отделкой мальчишеских платьев были кружевные воротники и манжеты. Использованию платьев способствовало и то, что их легче было шить навырост, а в многодетных семьях младшие донашивали одежду старших, не взирая на пол ребенка.

Вобщем, если судить только по одежде ребенка на фотографии, то на вопрос, кто же запечатлен на снимке, невозможно, по-моему, ответить однозначно.

Остается посмотреть на прическу. Обычно девочкам с детства отращивали волосы, у мальчиков чаще была короткая стрижка. Если девочке делали пробор, то он шел посередине, у мальчиков чаще была челка и пробор сбоку. Мне кажется, что у ребенка с короткой стрижкой есть пробор с правой стороны, хотя на фотографии этого четко и не видно. Короче говоря, я склоняюсь к мысли, что на скамейке сидит мальчик лет восьми. Но это мое личное мнение. Проверить его справедливость или ошибочность сейчас вряд ли представляется возможным.

Теперь хочу обратить внимание на пару фотографий, сделанных в нашем штате. На одной из них фотограф Rud Bachmann запечатлел нью-йоркскую семью с тремя маленькими детьми. Во что одет мальчик судить трудно, но шикарный, огромный бант, украшающий его блузу с явно заметными рюшами, просто бросается в глаза.

На втором снимке, сделанном в текстильном городке Cohoes, расположенном в графстве Олбани, запечатлена дама с веером. На паспарту, к которому приклеена эта фотография, имеется очень красивое тиснение, характерное для стиля 1890-х годов.

У обеих женщин на этих снимках, сделанных приблизительно в одни и те же годы, но в разных местах и разными фотографами, платья с одинаковыми рукавами-фонариками. Видимо, это было модно в те времена. Но, как известно, все новое - это хорошо забытое старое. Особенно это касается моды. Подтверждением этому служит тот факт, что рукав-фонарик является модным трендом осенне-зимнего сезона 2016-2017 годов.

Следующий снимок я купил потому, что он показался мне забавным. На мой взгляд, у портретируемого молодого человека, по всей вероятности какого-то мелкого клерка из пенсильванского городка Уильямспорта, было такое выражение лица, будто по дороге в фотоателье его неожиданно из-за угла стукнули по голове пыльным мешком, как любил говаривать мой двоюродный брат. Вот в таком состоянии некоторого офонарения и удивления в связи с происходящим, он и был запечатлен фотографом.

На следующей фотографии сохранил свой образ для потомков католический священник, одетый в рясу для повседневной носки. Снимок наклеен на паспарту с широкими золотыми краями. Такие картонки использовались в 1884-85 годы. К оборотной стороне этого паспарту, украшенного цветчной виньеткой, приклеена полоска бумаги со следующим текстом: Alex. Kientzle, 783 Grand Avenue, Phila.
Разглядывая фотографию этого явно ревностного католика, я подумал, что он служил Господу с чрезмерным фанатизмом.

В набор моих американских фотографий затесалась одна иностранка, что я заметил только дома. Пытаясь разобраться с надписью “Hofphot.C.Th.Ruf, Freiburg i/B” на снимке двух немолодых людей, я обнаружил, что он сделан в расположенном на юго-западе Германии, практически на границе со Швейцарией, старинном городе Фрайбурге-им-Брайсгау. Вероятнее всего фотокарточку привезли с собой дети этой семейной пары, которые эмигрировали в США в начале прошлого века.

На обратной стороне картонки, на которую наклеена эта фотография, имеется, написанный по-немецки, перечень высших наград за успехи и достижения местного фотографа: Майнц, 1903, международная выставка фотографий; Высший приз в Гессене; Золотая медаль на Всемирной выставке фото в Сент-Луисе, 1904; Королевская медаль Саксонии, Дрезден 1909; Гран-при на Всемирной выставке в Турине - 1911. Судя по дате получения последней награды, снимок этот сделан не ранее 1911 года.

Эта картонка лишний раз подтверждает то, о чем я упоминал ранее: иногда она более интересна и информативна, чем наклеенное на нее фото. В данном случае надписи, во-первых, помогают уточнить датировку, а, во-вторых, свидетельствуют о том, что выставки работ профессиональных фотографов уже в те времена проводились довольно часто.

Закончить эту статью я хочу некоторыми замечаниями по поводу фотографий соответствующего периода, сделанных в Российской имерии, а также советских фото первой трети прошлого столетия. В Российской империи при изготовлении Cabinet-Portrait фотографы придерживалсь общепринятого в то время международного стандарта. Снимок наклеивался на плотный картон, в нижней части лицевой стороны которого красивым шрифтом было указано имя фотографа и название города, а оборотная строна была украшена вычурными виньетками и изображениями медалей (если таковые были), завоеванными на различных выставках.

С установлением советской власти эти правила были нарушены. Снимки просто печатались на фотобумаге и в таком виде отдавались заказчикам. Но старые традиции умирали постепенно. Привычка хоть как-то “подписывать” свою работу еще держалась некоторое время. Так, например, в правом нижнем углу, сделанной в 1925 году фотографии молодого мужчины, есть оттиск, выдавленный чем-то вроде компостера. Это горизонтально расположенный коротенький текст: “Фот.Ждановой”.

На снимке 1930 года, где запечатлены двое молодых людей, имеется сделанный подобным же образом отпечаток: “П. и Л. Пеньковы Томскъ”, помещенный в шестиугольник. И, наконец, на оборотной стороне фото юной девушки, оформленном в виде почтовой карточки (Carte Postale), просто поставлен черный чернильный штамп: “Вечерняя фотография “Электросветопись”, Томск Новый Кинотеатр”. Дешево и сердито.

Этот ряд свидетельствует о регрессе в оформлении фотографий в послереволюционные годы. С окончанием НЭПа на фотографиях исчезли любые упоминания о фотоателье и мастере. Индивидуальность почерка фотографа, его характерные приемы и фантазия исчезли, остались ремесленничество, единый стандарт для всех и серость. Можно посмотреть, например, на композицию фото, где запечатлены молодой человек со своей подругой. По-моему, хорошо и оригинально. Чувствуется рука художника. Потом остались только две позиции: если группа, то рядком анфас, а если в одиночку, то изредка в профиль, но чаще тоже анфас, как на фото в тюремное досье. Привычный стандарт для времени тотального произвола и массовых репрессий.

Загадка Саввы Сикорского

В начале октября 1992 года, не дожив пару месяцев до своего девяностолетия, умерла баба Лиза. Елизавета Терентьевна Сикорская была нашей соседкой. Мы жили с ней на одной лестничной площадке в блочном четырехэтажном доме, построенном после разрушительного ташкентского землетрясения, случившегося в апреле 1966 года. Была она совершенно одинока, детей со своим мужем баба Лиза не нажила.

О социальной службе в те времена в Узбекистане никто и не слыхивал. Так что маленькая, сухонькая баба Лиза была предоставлена сама себе. Часто она сидела на скамеечке около подъезда о чем-то задумавшись. Разговорчивой она не была.

В последние годы жизни бабы Лизы моя жена нередко заходила в ее однокомнатную квартирку, прибиралась там и приносила ей что-нибудь с нашего стола: тарелку супа или пару котлет. Я тоже иногда заходил к ней, то лампочку перегоревшую заменить, то поставить новую прокладку в водопроводный кран.

Несколько раз в год баба Лиза просила меня свозить ее на старое ташкентское Боткинское кладбище посетить могилку ее мужа Саввы Антоновича Сикорского.

За низенькой металлической оградкой стоял там скромный, в виде пирамидки из мраморной крошки, памятник, в центре которого находилась овальная фотография пожилого, бородатого мужчины. Умер он в 1969 году. Знал о нем я только то, что был он летчиком.

Когда баба Лиза стала совсем уж плоха, написала она на тетрадном листочке завещание, в котором отписывала все свое имущество моей жене. И вот она умерла. Организация похорон легла на нас, да еще на одну семью из нашего же подъезда. Они тоже помогали бабе Лизе. Поехали мы с соседом Сашей на Боткинское кладбище, где договорились, что похоронят ее в соответствии с ее желанием в могилу мужа. Потом в «Черном тюльпане» заказали гроб и катафалк. На следующий день бабу Лизу похоронили. Все было исполнено, как она хотела. Запомнил от того дня только одно неожиданное ощущение, возникшее у меня, когда я перекладывал бабу Лизу с ее кровати в гроб - она оказалась почти невесомой.

Через день после похорон пошли мы с женой и соседями рассматривать бабы Лизино наследство. Ничего у нее не было. Мы взяли себе только фигурку “Кот и повар” Ленинградского фарфорового завода, пару разбитых, скрепленных проволокой, суповых тарелок завода Кузнецова и старый, потрепанный альбом с семейными фотографиями бабы Лизы. Что себе взяли соседи, я не знаю.
В альбом я заглянул не сразу. Прошло наверное пару недель, прежде чем я решил его пролистать. Сейчас помню только одну фотографию оттуда, на которой баба Лиза была запечатлена в свои девичьи годы в скромном платьице, но с кокетливой шляпкой и в кожаных сапожках на шнуровке с французским каблучком-рюмочкой. Кстати, эти ссохшиеся сапожки крохотного размера мы видели у нее в сундуке, но никто их не взял.

Она никогда не была красавицей, но в молодости несомненно обладала определенным шармом, несмотря на крупноватый нос.

Однако в самом конце альбома меня ожидал сюрприз. Между последним его листом и задней крышкой лежали четыре фотографии размерами примерно 16 на 12 см, на которых были засняты старинные самолеты с обслуживающим персоналом и летчиками около них. В числе этих людей я легко опознал Савву Антоновича Сикорского, лицо которого мне было хорошо известно по снимку на его надгробном памятнике. И вот только тогда меня осенило, что вероятно Савва Сикорский имеет какое-то отношение к знаменитому авиаконструктору Игорю Сикорскому. О нем я почти ничего не знал, так как с точки зрения советской власти он был белоэмигрантом, и о нем практически ничего не писали. Но про вертолеты Сикорского, стоящие на вооружении армии США, мне было известно. Однако спрашивать “откуда есть пошел” Савва Сикорский было уже не у кого.

Альбом пролежал у нас дома три года. Перед самым отъездом в США я его просто выбросил, потому что в тех шести чемоданах, с которыми мы с женой и двумя детьми ступили на американскую землю, не нашлось для него места. Оправдания этому поступку нет. Привез то, что надо было выбросить и выбросил то, что надо было сохранить. Но у меня все же хватило ума взять с собой те старые четыре фотографии с самолетами.

Прошло несколько лет прежде чем мы как-то оклемались на новом месте. К этому времени я уже довольно много знал об Игоре Сикорском, прочитав, к примеру большущую статью В.Михеева “Игорь Иванович Сикорский”, опубликованную в девятом номере журнала “Природа” за 1998 год. Оттуда же впервые мне стало известно о неприглядной роли его отца, профессора психиатрии Киевского университета, в деле Бейлиса. Но это просто заметка на полях. Главным же в нашем случае является то, что И.И.Сикорский был выдающимся авиаконсруктором и авиастроителем.

Тогда же мне в руки попал американский журнал “Air Trails” за декабрь 1943 года, в котором на развороте 38-39-й страниц была напечатана названная “Before Sikorsky” подборка из девяти черно-белых фотографий различных моделей вертолетов, построенных в промежутке между 1922-м и 1940-м годами. В этом материале есть только одна фраза, если не считать подписей под фотографиями: “Вертикальный полет был тем блуждающим огнем, за которым годами гонялись изобретатели, почти всегда безуспешно, пока не пришел Сикорский”.

В связи со всем этим Савва Сикорский не выходил у меня из головы. Лет семь-восемь назад я узнал, что в Стратфорде в Коннектикуте, где во второй половине 20-х годов обосновалась фирма И.Сикорского, в настоящее время существует National Helicopter Museum, открытый для посетителей со среды по воскресенье с часу до четырех. Ехать я туда не хотел, так как хорошо знаю, что представляют собой провинциальные музейчики, имеющиеся во многих маленьких городах США, но решил туда позвонить, чтобы узнать, нет ли у них какой-нибудь информации о вероятном родственнике Игоря Сикорского Савве. В первый раз я попал на сторожа, который, естественно, ничего не знал. Звонил я в рабочее время. Во второй раз попал на какую-то англоязычную даму, назвавшуюся сотрудницей музея. Объяснил ситуацию и спросил ее о Савве Сикорском. Она ничего ответить мне не смогла, но сказала, что проконсультируется с кем-то по этому вопросу и мне перезвонит. Перезванивает до сих пор. Звонил я туда еще пару раз, но трубку никто не снимал. Короче - никакой информации из этого захолустного музея я не получил.

Тогда я начал упорные поиски в Интернете. Потратил уйму времени и нашел-таки, правда, всего лишь одно упоминание о Савве Сикорском в книге Игоря Шелеста «Лечу за мечтой», опубликованной издательством “Молодая Гвардия” в 1973 году. Там в главе “Красные гвоздики” описывается драматическое событие, произошедшее в 1921 году на учебном аэродроме под Москвой. Далее привожу довольно длинную цитату из этой главы, но она того стоит, так как из нее можно получить некоторое представление о Савве Сикорском, как человеке: “Заходя на посадку на “хевиленде”, инструктор Московской школы красных военных летчиков Иван Иванович Калиншин зацепился крылом за антенну, натянутую между ангаром и мачтой. Самолет развернулся и влетел прямо в раскрытый настежь упомянутый учебный ангар. Крылья биплана остались за воротами, а фюзеляж проскочил в ангар. Это погасило скорость, но разрушились баки, и все вокруг облилось бензином. Вспыхнул фюзеляж, загорелся ангар.

Рядом с ангаром находилась группа курсантов. Парни не бросились бежать, спасаясь от огня. Наоборот, они тут же ринулись в ангар, и один из них, Савва Сикорский, отличавшийся огромной силой, заорал: - В цепочку!! Держите меня за пояс!

Схватив друг друга за ремни, курсанты образовали живую цепь, а этот силач подскочил к горящему самолету и буквально вырвал пилота вместе с ремнями из кабины. Летчик-инструктор Калиншин был спасен. Он поправился и много лет вел испытательную работу на авиазаводе.

Этот подвиг замечателен удивительной, почти мгновенной находчивостью. Очень остроумный подвиг! Тут и подумаешь, что сильный духом человек в мгновенье крайней опасности не паникует. Наоборот, работает поразительно точно, соображает ярко, а главное, во много раз быстрей!”

И это все, что мне удалось узнать о Савве Сикорском. Немного. Но я решил написать о нем статью, полез за фотографиями, но их не нашел. Перевернул дома все, что мог, но они как сквозь землю провалились. Я их куда-то положил, чтобы они сохранились понадежнее, но надежно забыл куда. В общем, я был уверен, что они у меня есть. Но где? Это был большой вопрос.
С того времени прошло лет пять, пока я их случайно не обнаружил среди своих бумаг, там, где они никак не должны были находиться.

И теперь о них можно сказать несколько слов. С самого начала следует отметить, что никаких надписей на их обороте нет, поэтому о месте действия сказать что-либо трудно, а о времени можно судить лишь приблизительно. Исключением является лишь одна фотография, на лицевой стороне которой имеется коротенький текст. На ней запечатлен разбившийся самолет, около которого фотографируются люди. Заснят кем-то третьим и сам фотограф. В левом нижнем углу сокращенная надпись, причем фамилия Сикорского дана в дореволюционной орфографии: “Пол.Уч.Сикорскаго 17/XII 20 г. №31″. Сокращение “Пол.Уч.” вероятнее всего означает полевые учения. Лиц на снимке рассмотреть невозможно. Но номер 31, указанный на нем, свидетельствует о том, что было сделано еще по меньшей мере 30 фотографий, относящихся к этому событию. Может быть они хранятся в каком-нибудь архиве или в чьем-то семейном фотоальбоме. Следует отметить также, что полевые учения проводились именно Саввой Сикорским, потому что Игорь Сикорский покинул Россию в марте 1918 года.

На трех других снимках, как я уже отмечал, никаких подписей нет. Два из них самые интересные.

На первом, в группе людей, выстроившихся перед самолетом фирмы Junkers, крайний слева и есть Савва Антонович Сикорский. Он самый широкий из всех присутствующих. Под его кожаной курткой видна гимнастерка с петлицами простого красноармейца, насколько это можно рассмотреть. Подпоясан он не форменным красноармейским ремнем, каковой можно увидеть на рядовом в буденновке, стоящем на фото с правого края, а обычным, использовавшимся штатскими людьми. Брючный ремень с такой застежкой был у моего отца, а потом он его отдал мне. Видимо, на широкую фигуру Сикорского не нашлось красноармейского ремня подходящей длины.

Третьим слева, чуть впереди всех остальных, стоит человек в странноватой на сегодняшний взгляд обуви - высоких ботинках со шнуровкой, на которые надеты галоши. Две шпалы на петлицах его шинели свидетельствуют о том, что он занимает должность командира отдельного авиаотряда. Такие знаки различия существовали в Рабоче-крестьянской Красной армии с 1924 по 1935 годы. Значит этот снимок был сделан не позднее 1935 года. Но я думаю, что эту фотографию можно отнести к концу 20-х годов. И вот почему. Летчики и техники засняты около моноплана фирмы Junkers, целиком построенного из гофрированного дюралюминия. Такие самолеты выпускались этой немецкой фирмой на авиастроительном заводе в Филях с 1923-го по 1926-й годы для ВВС РККА. Затем договор был расторгнут. Конечно, самолеты тех лет могли летать и в начале 30-х годов, но их освоение шло во второй половине двадцатых.

На втором снимке группа людей расположилась около самолета неизвестной (по крайней мерое для меня) фирмы. Трое из фотографируемых лежат. Так вот крайний справа - это С.А.Сикорский.
Интересно, конечно, было бы узнать имена и остальных людей, запечатленных на этих снимках. Но это дело историков, интересующихся первыми шагами российской и советской авиации. Хотя, возможно, они известны специалистам. Я не думаю, что имеющиеся у меня фотографии являются единственными сохранившимися экземплярами. Но то, что они редки сомнению не подлежит.
Наконец, на третьем снимке запечатлен некий авиамеханик, сидящий верхом на фюзеляже самолета около мотора.

На этом можно было бы и закончить. Но дело в том, что в альбоме бабы Лизы обнаружился еще и загадочный почтовый конверт, выпущенный 22 июля 1958 года с изображением Дома правительства в Сталинабаде. Так в то время называлась столица Таджикской ССР.

Конверт был пуст, но надписан рукой Саввы Сикорского В качестве адресата был указан Председатель президиума Верховного Совета Узб. ССР. В строку “Адрес отравителя” Савва Антонович полностью вписал свои имя, отчество и фамилию и указал домашний адрес. Самым интересным в этом конверте является, на мой взгляд, то, что на нем есть штамп со следующим текстом и датой: “Экспедиция канцелярии Презид. Верх. Сов. УзССР. № 10678. 6 /VIII - 1969 г.” . С чем С.Сикорский обращался в Верховный Совет Узбекской ССР, мы, вероятнее всего никогда не узнаем. Хотя если архив в Ташкенте сохранен, то может быть письмо С.Сикорского можно отыскать.

Загадкой же для меня является сам факт нахождения этого конверта у бабы Лизы. Если письмо зарегистрировали в канцелярии Верховного Совета, то оно вместе с конвертом там и должно было остаться. Не отослали же ей пустой конверт обратно. На конверте остался след от сгиба, сделанный для того, чтобы уменьшить его размер. Вероятно, его вкладывали в другой конверт. Может быть Савва Антонович вложил его в свое письмо для того, чтобы в нем ему отправили ответ. Но тогда он должен был адресовать его самому себе, а не Председателю президиума Верховного Совета Уз. ССР.

Единственное объяснение наличия конверта у бабы Лизы, на мой взгляд, может заключаться в том, что Савва Сикорский сам отнес свое письмо в Президиум Верховного Совета. Там письмо у него взяли, а на конверт поставили печать в качестве свидетельства того, что письмо принято. Может так и было, а может и нет. Загадка, но небольшая.

Самая же главная загадка осталась для меня нерешенной. Я так и не узнал является ли летчик Савва Антонович Сикорский родственником летчика и авиаконструктора Игоря Ивановича Сикорского или же он всего лишь его однофамилец.

Публикуя эту статью, я тщусь робкой надеждой, что кто-нибудь из читателей окажется обладателем хотя бы малой толики информации о Савве Антоновиче Сикорском и поделится ею со мной.