Обломки цивилизации

Я часто наведываюсь в Ценральную бруклинскую библиотеку. И при этом почти никогда не упускаю случая заглянуть в Проспект парк, который по моему мнению почти ни в чем не уступает Центральному парку в Манхэттене. Тем более, что оба они были спроектированы одними и теми же знаменитыми американскими ландшафтными архитекторами Фредериком Олмстедом и Калвертом Воксом.

Вот так и получилось, что в один из теплых солнечных октябрьских дней прошлого года я увидел посреди небольшой зеленой поляны недалеко от главного входа в парк некую монументальную конструкцию из металлических двутавровых балок.

Подойдя ближе, я узнал из установленной рядом таблички, что предо мною стоит сотворенная Кэрол Эйснер (Carole Eisner) скульптура “Dancer”. Перевод этого слова многообразен. Это может быть танцор, танцовщица или просто плясунья. Так как пол возвышающегося над поляной примерно на пять с лишним метров “дэнсера” установить было совершенно невозможно, я для себя решил, что на поляне застыла в экстравагантном па “Плясунья”. Обойдя “Плясунью” несколько раз подряд, я так и не смог разгдать, каким же танцем она так увлеклась, что ей пришлось завиться ужом.

Сфотографировав загадочную скульптуру с разных сторон, я отправился в библиотеку мысленно перебирая танцы от самбы, ламбады, рок-н-ролла, гопака и барыни до тверкинга, но ничего не подходило.

Размышляя таким образом, я пришел к выводу, что увиденной мною “Плясунье” с таким же успехом могло бы быть присвоено название “Умирающий лебедь” или, напротив, “Скачущая лягушка”. Хотя, конечно, “Скачущая лягушка” не звучит, а “Dancer” заставляет выискивать в спиралях сооружения нечто гуманоидное.

И тут мне вспомнился один феномен из детской психологии, связанный с рисованием. Маленький ребенок чиркает по бумаге карандашом, рисуя беспорядочные линии, потом останавливается и смотрит, что получилось. И неожиданно обнаруживает схожесть своих каракулей с самолетом. После этого малыш радостно бежит к маме и сообщает ей, что нарисовал самолет. Точно так же и здесь. Мне кажется, что сначала гнут металлические швеллеры, двутавры и брусы, а потом приглядевшись к тому, что же из этого вышло, обнаруживают “Плясунью” или что-нибудь еще. Лучше всего дать своему творению какое-нибудь вообще непонятное название. Пусть потом зритель даст волю своей фантазии, почешет, как говорится, “репу”, поломает голову над тем, что же он видит перед собой. В общем главное - это озадачить.

Что же касается “Плясуньи”, то вскоре я о ней напрочь забыл. Однако буквально на днях я снова оказался в парке, но зашел туда совсем с другой стороны и обнаружил там на берегу озера еще одну, почти трехметровой высоты, созданную Кэрол Эйснер, скульптуру из двутавровых стальных балок. Сооружение называется “Valentine II”. Эта “Валентинка” показалась мне похожей на атрракцион “Американские горки” в миниатюре, хотя кататься по ним было бы очень опасно, так как в некоторых местах между балками были разрывы.

Там же я узнал, заглянув в Интернет на своем телефоне, что в парке есть еще пара подобных скульптур Кэрол, но они размещены в разных его концах, и я не стал их разыскивать.

Кэрол Эйснер работает, как она сама выражается, “с обломками цивилизации”, используя для своих монументальных скультур различный металлолом, остающийся после сноса старых зданий или отслуживших свой век мостов. Она дает новую жизнь ржавым стальным балкам, скручивая и сваривая их друг с другом. В итоге появляются абстрактные произведения причудливых форм.
Родилась Кэрол в Бронксе, получила степень бакалавра искусств в Сиракузском университете и считает себя коренной жительницей Нью-Йорка, хотя ее студия находится в городке Вестон в Коннектикуте.

Осмотрев второе громоздкое призведение Кэрол Эйснер, я вспомнил, что подобные изделия из обломков металлоконструкций попадались мне на глаза и ранее.

Впервые очень похожие сооружения я увидел совершенно случайно 13 лет назад на Парк Авеню в Манхэттене. На разделительной полосе этой шикарной улицы между 52-й и 54-й улицами возлежали гигантские мотки толстенного, покрытого оранжево-коричневой ржавчиной стального бруса. Помню, они произвели на меня сильное впечатление, хотя сама идея была довольно-таки незамысловатой. Закрученные неравномерной спиралью три массивных железяки не выражали ничего кроме самих себя. Если бы они не были аккуратно выложены точно по центру разделительной полосы, я бы подумал, что это куски металлолома, которые выпали из кузова громадного грузовика, когда их перевозили на переплавку. Но нет. Это было произведение известного французского скульптора-концептуалиста Бернара Вене (Bernar Venet), которое он назвал “Три незавершенные линии” (”Three Indeterminate Lines”). Не знаю, удалось ли автору завершить эти линии, приварив их к чему-то еще большему и массивному, или он продлил их в бесконечность так и оставив незавершенными.

Во второй раз на нечто подобное я наткнулся через пять лет после встречи с незавершенными линиями. Это случилось на симпатичной площади Дага Хаммаршельда (Dag Hammarskjold Plaza), расположенной в Манхэттене неподалеку от прямоугольной коробки высотного здания штаб-квартиры Организации Объединенных Наций. По сути - это парк, одним краем упирающийся во Вторую авеню. И вот именно там, на небольшой площадке, располагалась абстрактная композиция, которую ее автор, известный французский скульптор Жан-Пьер Ривес (Jean-Pierre Rives), назвал “Ленты Памяти” (”Ribbons of Memory”). Ленты были изготовлены из фактически таких же двутавровых балок, над которыми поработала наша нью-йоркская соотечественница Кэрол Эйснер.

Почему Жан-Пьера и Кэрол привлек именно этот прочный строительный материал, обладающий максимальным сопротивлением на прогиб и повышенной устойчивостью к деформациям, я не знаю. Возможно, это объясняется их невероятным упрямством и желанием доказать самим себе и окружающим, что он могут согнуть в бараний рог, что и кого угодно. Мне же “Ленты памяти” Ж.-П.Риваса напомнили деревянную стружку, которая выползает из рубанка, когда им строгают сосновую доску. Я видел это в деревенском доме у своего дяди. Вот мне и подумалось: может отец Жан-Пьера был столяром, и в детстве мальчишка играл со стружками в мастерской отца. Отсюда и “Ленты памяти”, как отражение детских воспоминаний. Но это лишь мои догадки, подтвердить которые я ничем не могу. Сам же скульптор, по трезвому размышлению, поступил более пафосно, посвятив свои “стружки” памяти Мартина Лютера Кинга.

К тому времени я уже знал, что излюбленные современными скульпторами двутавровые балки и швеллеры вовсе не обязательно завязывать в узел. Можно просто компоновать из прямых отрезков этих строительных материалов различные причудливые сварные конструкции, украшая их многообразной формы металлическими пластинами, которые поддаются сгибанию и корёжению гораздо легче укрепленных жесткими ребрами железяк.

В этом деле преуспел наш американский скульптор итальянского происхождения Марк Ди Суверо (Mark di Suvero), выставку абстрактно-экспрессионистских произведений которого десяток с лишним лет назад я видел в Мэдисон Сквер Парке. Крепче всего мне засела в память скульптура которую автор назвал “Beyond”, что можно перевести, как «За пределами…» или даже как “Загробная жизнь”. И действительно, это было какое-то огромное, высотой более семи метров при чуть меньшей длине и ширине, создание, явно пробравшееся к нам из потустороннего мира. Пока этот динозавр пробивался к нам сквозь толщу миллионолетий, от него остался голый скелет, украшенный хвостом в виде Архимедова винта или шнекового вала от великаньей мясорубки. Этот гигант был частью временной выставки. Потом его убрали.

А вот скульптура “Joy of Life”, высотою более 21-го метра и похожая на два тетраэдра, поставленных друг на друга, того же скульптора была установлена в середине 2006 года в финансовом дистрикте нижнего Манхэттена в качестве постоянного украшения нашего города. И я говорю это без всякого юмора или насмешки, ибо произведения такого рода выглядят необычно из-за своих размеров и причудливых форм, подчеркивая масштабы Нью-Йорка, где человек иногда ощущает себя муравьем, который, однако, способен на грандиозные дела.

А скульптуры Кэрол Эйснер будут озадачивать, а может и радовать, посетителей парка вплоть до мая нынешнего года. Так что у каждого, кто пожелает их увидеть, есть еще достаточно времени. Вероятнее всего они наведут этих людей на какие-нибудь другие мысли. Искусство ведь должно будоражить и заставлять задуматься.

В каждой избушке - свои игрушки

Перечитал недавно небольшой томик Анатолия Маркова “Храните у себя эту книжку…”, опубликованную в Москве в 1989 году.
А.Марков пишет о своей коллекции уникальных инскриптов авторов литературных произведений, начиная с конца 18 века. При этом он дает краткие сведения, как о писателях и поэтах, оставивших автографы, так и о получателях дара. Эта информация была для меня интересна не только сама по себе, но еще и потому, что я тоже имею некоторое количество книг с дарственными надписями. Правда, моя коллекция существенно отличается от уникального и безусловно очень дорогого собрания А.Маркова. Автографы в принадлежащих мне изданиях были оставлены в основном моими современниками, опубликовавшими свои произведения в эмиграции. Каждый собирает, что может.

Во вступлении к своей книге А.Марков пишет: “А сколько интересного доставляют поиски, связанные с расшифровкой автографов! Поневоле знакомишься с множеством фактов - не всегда находишь то, что ищешь, но всегда узнаешь что-то новое, и это делает жизнь книголюба еще привлекательнее. Встречаются инскрипты, понятные с первого взгляда, смысл других становится ясным после каких-то усилий, есть и такие, что до сих пор остаются загадкой”. С этим я целиком согласен.

Далее он упоминает о том, “что иногда встречаются книги с дарственными надписями сделанными не авторами, но, тем не менее, они представляют большой интерес из-за имени дарителя”. Это замечание меня зацепило и сподвигло на написание этой, потребовавшей уйму времени, статьи.

У меня самого есть книги с дарственными надписями именно такого рода. Несмотря на то, что они были сделаны не сотни лет назад, а нашими современниками, в некоторых случаях мне пришлось приложить определенные усилия, чтобы получить хотя бы ограниченные сведения о дарителях или получателях дара. Однако признаюсь сразу: для меня этот поиск был очень интересным и немного отдавал детективом.

Занимался я этим, конечно, и до прочтения труда А.Маркова, просто по мере приобиретения той или иной книги. Но оставались и те, до которых руки не дошли. А тут я получил некий импульс. И разбираться со всем этим, повторюсь, было мне не в тягость. Известно ведь, что книжный инскрипт или краткая дарственная надпись является отражением культуры своего времени и литературного быта, оказываясь в конечном счете историко-литературным феноменом.

Начну с книги известного музыканта Дмитрия Паперно “Записки московского пианиста”, опубликованной в 1983 году издательством «Эрмитаж» и купленной мною несколько лет назад. В книге есть дарственная надпись: «Дорогому Саше. Н.Я.Светланова, NY 1983».

Меня сразу заинтересовало имя дарительницы, так как широко известная в музыкальном мире фамилия Светланов была мне давно знакома. Принадлежала она знаменитому дирижеру, композитору и пианисту, народному артисту СССР, лауреату всяческих премий и Герою соцтруда Е.Ф.Светланову. Я предположил, что Н.Я.Светланова может иметь какое-то отношение к этому человеку.
Поиски в этом направлении оправдались. Я узнал, что Нина Яковлевна Светланова какое-то время была женой знаменитого музыканта.

В 1955 году она блестяще окончила Московскую консерваторию по классу Генриха Нейгауза. Была аккомпаниатором у всемирно известной певицы Зары Долухановой. Работая в Москонцерте, объездила полсвета, выступая с различными инструментальными группами и ансамблями. С 1975 года живет в США, преподавала в двух нью-йоркских консерваториях - Манхэттенской школе музыки и Маннес-колледже.

Узнал я о ней и еще кое-что. В книге замечательного музыканта и незаурядного ученого-музыковеда Владимира Зака “Шостакович и евреи?” Нина Светланова названа в числе “талантливой плеяды русских евреев, умножающих теперь славу американского искусства”.

А писатель Олег Осетинский в одном из интервью назвал ее голубоглазой еврейкой-красавицей.

Н.Я.Светлановой посвящено стихотворение “Исповедь роялю”, которое написала выдающаяся, известная по обе стороны океана, пианистка, композитор, поэт и писатель Валерия Авербах, одним из педагогов которой в Манхэттенской школе музыки была Нина Яковлевна.

Кто такой Саша, получивший в подарок книгу Д.Паперно “Записки московского пианиста”, я не знаю.

Года полтора назад мне в руки попала изданная в канадском Виннипеге (1962-1963) на украинском языке книга М.Марунчака “Петро Гаврисишин”. Когда-то она была подарена Мирону Сурмачу неким О.Войценко, о чем свидетельствовала дарственная надпись на ее титульном листе. Разобраться с тем, кто такой этот Войценко, мне удалось только после того, как я просмотрел-прочитал всю эту достаточно объемистую книгу, хотя украинского языка не знаю. Приходилось иногда пользоваться словарем. Оказалось, что дарственная надпись была сделана дочерью Петра Гаврисишина Ольгой, которая после замужества сменила свою девичью фамилию на Войценко. Ольга Войценко, родившаяся в Виннипеге (1909 - 1986), была видным канадско-украинским общественным деятелем, главой Союза украинок Канады, вице-президентом канадского пресс-клуба, издателем и писательницей, членом Украинской Свободной Академии Наук (с 1949 года) и имела много других титулов. Ее архив хранится в Национальной библиотеке Оттавы.

Книга посвящена ее отцу Петру Гаврисишину, который родился в 1878 году в западной части украинского села Зеленое на реке Збруч. Рекой село делилось надвое: западная его часть принадлежала Австро-Венгрии, а восточная - России, однако жители обеих частей Зеленого постоянно общались друг с другом и нередко роднились. В 1900 году Петр эмигрировал в Канаду, приплыв на корабле в Галифакс, откуда поездом сразу же уехал на Средний запад страны в Манитобу. Через четыре года женился на такой же эмигрантке, как и он, и осел в Пойнт Дуглас около Виннипега, став в этом месте одним из пионеров-основателей украинской Шашкевичской общины, названной в честь фольклориста, поэта и писателя Маркиана Шашкевича.

В книге есть семейная фотография П.Гаврисишина, где он запечатлен с четырьмя своими детьми - тремя девочками и одним мальчиком. В подписи под снимком около имени каждой девочки в скобках указана ее фамилия после замужества. Есть там и Ольга Войценко.

А получатель книги Мирон Сурмач, родившийся в 1893 году в селе Желдець, расположенном на территории нынешней Львовской области Украины, входившей тогда в состав Австро-Венгерской имерии, эмигрировал в США в 1910 году и стал основателем первого в Нью-Йорке украинского книжного магазина, превратившегося со временем в очаг сохранения и распространения украинской культуры и искусства в этом крупнейшем городе США и его метрополии.

На этих двух примерах можно было бы и остановиться, но я, перебирая свои книги, обратил внимание на то, что некоторые авторы оставили свои дарственные надписи людям, имена которых показались мне знакомыми, но ничего определенного я сказать о них не мог. И я занялся ими тоже. Здесь меня поджидали маленькие, но сюрпризы.

Так вышло, например, с очень теплой дарственной надписью, оставленной писателем, журналистом, а позже правозащитником и диссидентом Марком Поповским в его книге “Третий лишний”. Он написал: “Мише Гафнеру человеку ста талантов, доброму гению семьи Поповских - с благодарностью и симпатией. Автор, 8 сент. 85, Нью-Йорк”.

Имя Марка Поповского было мне известно давно. Помню с каким большим интересом, будучи еще совсем молодым врачом, я прочитал его книгу “Судьба доктора Хавкина”, изданную в СССР в 1963 году. Эта тоненькая книжка сохранилась у меня до сих пор.

Но вот Миша Гафнер? Возможно уважаемым читателям прекрасно известно, что поэт, литератор и издатель Михаил Гафнер скрывался под псевдонимом Нержин. Я этого довольно долго не знал, хотя с Михаилом Нержиным встречался неоднократно. Помню, как он предлагал мне напечатать в его журнале “Острова” что-нибудь из моих опусов, но за это надо было ему заплатить. Разговор состоялся в те сказочные времена, когда русскоязычные газеты еще платили своим авторам гонорары, чем меня страшно развратили. Короче, я привык, чтобы платили мне, а не я, поэтому в “Островах” моего имени не сыскать.

Однако, очень скоро сказочные времена сменились суровой реальностью. Дурная практика платить за литературный труд в русскоязычных изданиях была искоренена. Это я к тому, чтобы мои читатели не подумали, что я хоть в малейшей степени осуджаю Мишу. При встречах он всегда производил на меня впечатление немного странного, доброго, в чем-то беззащитного, неухоженного и замученного человека. На одной из таких встеч я Мишу сфотографировал. Теперь его уже нет в живых.

Теперь пару слов об инскрипте поэта, библиофила и коллекционера Михаила Юппа, который он оставил в своей книге “Срезы”: “Елене Лозинской - в которой всегда чувствовал друга. Нежней нежнейшего - М.Юпп. Филадельфия. 1984″. После долгих поисков нашел в Интернете всего несколько строчек, где говорилось, что Елена Лозинская - друг и почитатель таланта Алексея Хвостенко и Анри Волохонского.

Кто подзабыл, напомню, что первый был поэтом-авангардистом, автором песен и художником, а второй - поэт, прозаик, философ и переводчик. Совместно они написали более сотни песен и несколько пьес, выступая под общим псевдонимом А.Х.В. Благодря Елене Лозинской Борис Гребенщиков (думаю, не надо напоминать, кто это такой), познакомился с А.Хвостенко и стал исполнять его песни.

И еще слова К.К.Кузьминского из его переписки с писателем и культурологом В.Лапенковым: “прозу здесь пишет одна Ленка Лозинская, крестница Хвоста и крёстная мать Курёхина и БГ – но у неё и запросы – на уровне голливуда…”.

Думаю, примеров достаточно. Но под занавес хочу сказать еще несколко слов. У меня есть книги, подаренные именитыми в нашей русскоязычной общине людьми, другим достаточно известным людям. А потом эти книги оказались на барахолке, где я их и купил по дешевке. Не стану называть имена ни дарителей, ни получателей. Некоторых из них уже нет, другие еще живы. Не хочу никого обижать. Но согласитесь, любому автору будет неприятно узнать, что подаренная им своему приятелю книга оказалась выброшенной в макулатуру. Может он и не сам это сделал, а его дети чистили книжные полки после ухода отца. Разницы нет. Просто, может быть детям надо было кое-что объяснить.

Я и сам являюсь автором нескольких книг, и на встречах с читателями раздал кучу автографов. Если мою книгу с автографом выбросил кто-то из незнакомых мне людей, то меня это мало трогает, если трогает вообще. Но если даришь книгу своему знакомому, а тем более приятелю, и потом она оказывается на барахолке - это обидно.

С другой стороны, возможно, я предвзято отношусь к людям. Ведь если бы кто-то не сохранил чужую книгу, не извлек ее из бумажной кучи и не принес на блошиный рынок, она вообще могла бы пропасть и мне бы точно не досталась. В таком случае подобная статья никогда бы не была написана. Так что спасибо тем, кто книгу так или иначе спас и сохранил.

Между прочим, это относится даже и к чисто графоманским изданиям. Известный литературовед и писатель Е.Водолазкин об этом высказался так: “Даже плохой, слабый текст очень важен для отражения общей картины. Для того, чтобы определять литературную магистраль той или иной эпохи, нужно обращать внимание и на проселочные дороги”. Еще раньше по этому поводу подобное мнение высказал и выдающийся библиофил, издатель и библиограф, коллекционер и шахматист Э.Штейн, считавший, что “даже заведомо слабые произведения подчас влияют на современников, отражают состояние культурной жизни данного круга. Только время определит ценность того или иного произведения”.

Я целиком согласен с мнением этих людей. Могу лишь добавить, что простой любитель книг, отбирая издания для своей личной библиотеки (если таковые еще остались) может, конечно, придерживаться совершенно иных критериев. В каждой избушке - свои игрушки.

Костёр и костеры

В предпоследнем номере “Вечернего Нью-Йорка” за прошлый год я нашел и прочитал сразу две статьи про любимый многими напиток: “Пиво и политика” Юрия Кирпичева и “Чисто немецкое пиво - насколько оно чистое?” Ноя Ледермана. И мне захотелось добавить свои пять копеек в эту тему. Но несколько в иную копилку.

Эта история началась примерно три года назад в бельгийском городе Брюгге. Мы с женой долго бродили по этому замечательно красивому, старинному городу, и изрядно подустав решили перекусить, усевшись за столик на улице в одном из многочисленных кафе. Хотелось пить, и мы заказали себе по кружке пива Leffe. Нам его сразу же принесли, положив под бокалы круглые подставки, вырезанные из толстого картона, с ярким цветным рисунком, изображавшим эти самые бокалы с пивом, заказанной нами марки. Мне понравились картинки, и я забрал подставки с собой. А потом стал специально обращать внимание на подобные вещи и набрал их десятка два. Это не значит, что я всюду пил пиво. Подставки лежали на столах, и поначалу я забирал эти в принципе одноразовые приспособления втихаря, а потом стал просто подходить к официантам с просьбой подарить мне ту или иную подставку, и мне ни разу не отказали.

С этого момента и разгорелся во мне костёр собирательства подставок под пиво, то есть костеров или бирматов по-английски (coaster, beer mat) или бирдекелей (bierdeckel) по-немецки. Кстати, в разговорном русском обиходе все эти названия часто употребляются без перевода, а в русскоязычных текстах просто пишутся кириллицей. Сейчас у меня костеров довольно много. Очень скоро я выяснил, что вовсе не являюсь единственным и уникальным их собирателем. Таких людей немало по всему свету, а в Англии даже издается ежемесячная газета, посвященная коллекционированию предметов этого рода, которое называют тегестологией от латинского tegetis, что значит коврик.

Эту, сейчас довольно обычную во многих странах штучку, придумали в пивной стране Германии. Я уже упоминал, что по-немецки она называется бирдекель. В переводе на русский это означает “пивная крышка”. Но почему именно крышка, а не подложка или подставка? Разгадка в том, что первоначально изготовлявшиеся из фетра эти вещицы служили как раз крышками, а не подложками.

Всем известны немецкие пивные кружки, которые и сами по себе тоже являются предметами коллекционирования. Так вот оловянные, а иногда и серебряные, в зависимости от достатка владельца, крышки на кружках служили для предохранения распиваемого на свежем воздухе в тени деревьев пенного напитка от попадания в него мелких насекомых, в первую очередь мух, а также листьев и прочего лёгкого сора, приносимого ветром. После каждого глотка крышка закрывалась. Люди победнее пользовались кружками без крышек. Взамен им давали фетровые кружочки, которыми заменяли отсутствующие крышки.

Подставки же под пивные кружки, какими мы знаем их сейчас, были изобретены лишь в конце 19-го века Робертом Шпутом из Дрездена. Изготоваляемые из толстого, гигроскопического картона, одноразовые и гигиеничные, они действительно служат для предохранения стола от царапин и впитывания стекающей по стенкам кружки или бокала пены, хотя никто не запрещает использовать их и в качестве крышки.

Практически сразу заказчикам картонных костеров стало ясно, что на них удобно помещать различные рисунки, в первую очередь рекламу своих пивоварен и различных сортов пива. Развитие техники офесетной многоцветной печати способствовало появлению на костерах не только привлекательных рекламных изображений, но и различных текстовых сообщений, например, о предстоящих спортивных соревнованиях или каких-то других важных общественных мероприятиях.

Обычно такие сообщения печатаются на обратной стороне подставки. Однако, нередко она остается чистой и тогда может использоваться для различных записей и расчетов.

И тут я не могу удержаться, чтобы не заметить, что за годы своего более чем полувекового проживания в стране советов, я ни разу не видел там подобной штучки. Правда, я никогда не был заядлым посетителем пивных, но изредка мог позволить себе кружку этого напитка в компании друзей. В те времена все прекрасно обходились без этих буржуазных извращений. Кто там в пивной или около нее обращал внимание на мух, а тем более на падающие листья. Главное, чтобы пиво имелось в продаже и пена не занимала полкружки. Надоедливых мух, которые всегда были в наличии, можно было отогнать простым мановением руки, а листик, упавший с соседнего дерева в кружку с пивом, элегантно удалялся мизинцем. На аппетите это никак не сказывалось. Сырые же пятна на столах от пены и пролитого напитка вытирала бабулька с тряпкой, так что какие-то картонные подставки представлялись бы в таком заведении явным и нелепым излишеством.

Сейчас, не сомневаюсь, в этом деле многое изменилось, появились и российские подставки под пиво, но раньше было именно так, как я написал.

А теперь вернемся к нашим баранам. Известно, что во многих европейских странах подавать пиво с подставкой под кружку или бокал является давней традицией. У нас в Америке, на мой взгляд, это не так широко распространено, и именно по этой причине я уделяю особое внимание поиску и приобретению наших американских пивных костеров. Особо старыми я похвастаться не могу, но есть кое-какие из частных пивоварен, которые имеют долгую историю.

Один из них с рекламой пива Ballantine, напечатанной в одну краску (красную) на квадратной с закругленными краями картонке. Это пиво выпускалось P.Ballantine & sons Brewing Company, которая была основана в 1840 году выходцем из Шотландии Питером Баллантайном в нью-джерсийском Ньюарке. Ко времени своего расцвета это была третья по величине пивоваренная компания в Соединенных Штатах. Я не стану пересказывать ее историю, хотя она и очень интересна. Стоит отметить только, что в 1972 году компания прекратила свою деятельность, однако полностью не исчезла, даже при том, что первоначальный рецепт ее пива был утерян. На протяжении своего долгого существования она многократно перекупалась, и в наши дни можно найти India Pale Ale под маркой Ballantine.

А теперь перенесемся с Восточного побережья США на Западное, в город Сан-Франциско, из одной из самых крупных пивоварен в одну из самых маленьких в мире, как она сама себя рекламирует. Это Anchor Brewing Co., существующая с 1896 года и выпускающая уникальное Anchor Steam Beer. Ее многоцветные бирматы имеют продольно овальную форму.

Абзацем выше я писал об утерянном рецепте пива компании Ballantine. Его правда, пытались восстановить, но насколько мне известно, не очень успешно, а вот известная компания Coors разыскала в своих архивах старый рецепт лагера, который варился ею еще в эпоху до введения сухого закона, который действовал в Соединенных Штатах с 1920 до 1933 года прошлого века. Этот лагер был назван “Batch 19″. Цифра 19 призвана подчеркнуть, что рецепт этого пива использовался до 1919 года. Подтвердить или опровергнуть факт находки старого рецепта довольно трудно, но коммерческий эффект от этого рекламного трюка был очень неплох. Этот лагер до последнего времени варили в городе Голден штата Колорадо. Его бирдекель имеет круглую форму.

Я специально каждый раз указываю форму костеров. И перечисленные три являются одними из самых распространенных. Однако нередко встречаются и треугольные с закругленными краями бираматы, как например, у голландского пива “‘Bavaria”. Но можно найти костеры и весьма причудливых форм. Так, в общем-то круглый бирмат датского пива “Tuborg” вырублен с небольшим отростком, на котором изображена корона, а у почти такого же, но голландского бирмата для пива “Een ijsersterk duo” имеется дополнительный кружок, что делает его похожим. на мой взгляд, на Землю с ее спутником Луной. На “Луне” изображен олень с крестом между рогами.

Костер словацкого пива “Zlaty Bazant” имеет форму полуовала, а причудливую форму подставки под бельгийское пиво “Jupiler” я описывать не берусь, могу только просто ее показать.

Вобщем, я думаю, тегестологистам есть где разгуляться.