Там, где водится хурель

Неприятность случилась перед самым нашим отъездом на отдых в Доминиканскую республику. Жена посмотрела прогноз погоды в районе Punta Cana, куда мы направлялись, и выяснила, что всю предстоящую неделю там ожидаются дожди и грозы.

Поездка была запланирована заранее и давно оплачена, так что ничего изменить уже было нельзя. У жены, мечтавшей позагорать, настроение было испорчено, а я надеялся на синоптиков, которым верю почти так же, как астрологам, экстрасенсам и потомственным гадалкам. И поэтому смотрел в будущее гораздо более оптимистично.

Тропический остров встретил нас апрельской духотой и белыми кучевыми облаками на сияющем голубом небе. Добрались мы в пункт назначения легко и быстро. Поселили нас в уютном номере, с балкона которого открывался чудесный вид на небольшое озеро, по берегам которого росли пальмы, а из центра бил невысокий фонтан. Прямо Женевское озеро в миниатюре.

Курорт, длинное и труднопроизносимое название которого я не стану упоминать, раскинулся на очень большой территории и обладал прекрасным песчаным пляжем, заросшим пальмами и невысокими деревцами.

В первый день мы расположились под одним из таких деревьев с похожими на блины, кожистыми, округлыми листьями, пронзёнными красными жилками. Это дерево с соплодиями, напоминающими кисточки зеленого винограда, широко распространено в странах Карибского бассейна, но я никак не могу узнать его название.

Жена моя поудобнее устроилась на лежаке и только приготовилась загорать, как пошел реденький, слепой дождик. На небе сияло солнце, небольшая тучка таяла на глазах, но моя половина с обреченностью ожидала тропического ливня. Я сказал ей, что ливня не будет, а лучше слепого дождика в этот жаркий и душный день ничего быть не может: лежишь себе, загораешь, а тебя слегка взбрызгивает чистой, прохладной водичкой, чтобы ты не перегрелась. Дождь закончился через три минуты, и за всю неделю больше ни разу не повторился. Спасибо синоптикам, они меня не подвели.

Вобщем ничто нам не мешало подолгу купаться в теплом море, а загорать можно было все светлое время суток с перерывами лишь на завтрак, обед и ужин. Но моя беда заключается в том, что уже через пятнадцать минут сидения в воде мне становится скучно. Кроме этого, я не являюсь фанатом загара и не могу часами поджариваться на лежаке, поворачиваясь с боку на бок.
Поэтому по утрам, окунувшись в море и слегка обсохнув, я каждый день отправлялся в пеший поход вдоль длиннющего пляжа. Достигнув большого транспаранта, где на нескольких языках было написано, что дальше находится неохраняемая зона, я направлялся именно туда. Кстати, не я один.

Прибрежная полоса оставалась неизменной, только выброшенных из моря водорослей становилось намного больше и вместо двух-трехэтажных коттеджей почти к самой воде подступали самые настоящие непроходимые джунгли.

Прогулочным шагом, не спеша, шлепал я по шелковистому чуть влажному песочку внимательно вглядываясь под ноги в надежде найти какую-нибудь интересную ракушку или обломок коралла. Ничего этого не было, но зато вскоре я заметил узкую тропинку, ведущую в сторону леса. Свернув на нее, я попытался хотя б неглубоко нырнуть под полог джунглей, но очень быстро отказался от этой затеи и после ни разу не пытался ее повторить. Дело в том, что я всегда отправлялся на прогулку босиком, а на тропинке было столько разнообразных колючек, острых иголок и шипов, что я решил не испытывать судьбу. Но даже пройдя совсем недалеко, я наткнулся на место, где скопилось множество давно упавших кокосовых орехов. Наружная кожура на них давно истлела, обнажив сделавшуюся от времени светло-серой, цвета старой кости, скорлупу. И кокосы от этого стали похожими на черепа каких-то неведомых существ, возможно прилетевших из космоса и умерших от невыносимых земных условий. А их туловища растащили по частям дикие обитатели джунглей.

С этого “кладбища” я вернулся на берег, вдоль и поперёк которого лежали голые стволы упавших пальм с вывороченными из песчаной почвы пучками густых и тонких корней, что придавало этим, отжившим свой век деревьям, вид старых, истершихся от долгого употребления огромных мётел, которыми, возможно, пользовались те самые, вымершие космические пришельцы, оказавшиеся неспособными вычистить и подмести джунгли, чтобы сделать их пригодными для своего существования.

И тут же на песчаном берегу “три гордые пальмы высоко росли”, но одну из них уже постигла горькая участь тех, о которых написал в своем стихотворении М.Лермонтов.

На следующее утро я проснулся очень рано. Выглянул в окно. Было почти совсем темно. В густых сумерках словно призрачные тени метались в воздухе летучие мыши. И вдруг на востоке засветилась узкая полоска неба. Я вышел на балкон и долго смотрел на озеро и утреннюю зорьку. Светлая полоска разрасталась, послышались птичьи голоса, первые щебетания, посвисты, покрякивания и покрикивания. В этот момент почти на линии горизонта серое облако прикинулось конской головой, но вылепивший ее легкий бриз-анималист превратился вскоре в абстракциониста и переделал голову в расплывчатые, объемные мазки.

А небо тем временем на востоке разгоралось червоным золотом, и на боках кучевых облаков появились оранжеватые и розовые блики, и их цветные отражения нарисовались на темной воде озера. Совсем рассвело. Новый день наступил.

И прямо под балконом на зеленом прибрежном пятачке, заселенном парой куличков, забурлила птичья жизнь. Прилетела большая белая цапля, пошагала по мелководью туда-сюда на длинных ногах, выхватив что-то из воды копьеобразным клювом, и улетела. Вместо неё появилась цапля серая, поменьше размером, но тоже задержалась ненадолго.

В небольшой заводи у самого берега росли лотосы, крупные белые цветки которых распускались с рассветом. Меж ними по большим плавучим, лежащим на воде, листьям, бродили кулички, аки посуху, и выворачивали клювом их края, проверяя не спряталась ли какая живность на их исподе. Сами кулики с виду были неприметными, почти чёрными. Но вот одного из них вспугнула американская савка - коричневая с рыжиной небольшая уточка с забавным ярко-голубым клювом. Кулик взлетел. Перья на концах его крыльев оказались насыщенного жёлтого цвета, и птичка в один момент превратилась в яркую бабочку. Но из бабочки наш подбалконный кулик-петушок легко становился агрессивным и драчливым забиякой при появлении соперников, которых немедля прогонял со своего участка с басовитым гуканьем. На всех других птиц, маленьких и больших, он внимания не обращал.

Все последующие дни мой обычный ритуал оставался неизменным. После утреннего окунания в море и небольшого заплыва, я отправлялся в поход вдоль берега, каждый раз отыскивая что-нибудь новенькое. Так, я обнаружил, что на стволе одной из пальм, почти у самой земли, какой-то вася увековечил дату своего пребывания на этом курорте, расположив число, месяц и год в том порядке, как это принято по ту сторону океана: 26-03-12. Да и вообще в самом автографе чувствовалась крепкая и трудолюбивая рука нашего человека оттуда. Такую надпись на комле этого старого дерева при всём желании не удалось бы вырезать перочинным ножичком, её можно было только вырубить с помощью долота и молотка. Наш герой, видимо, очень основательно подготовился к поездке на далекий тропический остров и заблаговременно запасся всем необходимым для культурного отдыха. И нужно сказать, не зря он в поте лица трудился над своим
инскриптом. О его визите на край джунглей будут помнить ещё очень долго, ибо каких-то четыре с лишним года для такой надписи не срок. Вот и я о нем, неведомом, вспомнил. А
кто вспомнит о нас, грешных?

Кстати, по словам консьержей, работающих в офисе Guest Service, ещё три года назад до половины гостей курорта составляли граждане России. Именно этим объясняется тот факт, что все меню в ресторанах и барах здесь отпечатаны минимум на трёх языках: испанском, английском и русском. Правда, переводы бывают довольно смешными. Например, обыкновенный суп с мясом в меню фигурирует под названием “Тушёная этой страны”, блюдо из зуккини названо “Цуцчини”, а жаркое из козлятины (goat) названо коротко и ёмко - “Козёл”.

Однако после резкого падения курса рубля поток отдыхающих из России почти иссяк, хотя и сейчас здесь можно услышать русскую речь. Но в основном это гости из США и Канады.

Крайняя точка, до которой можно добраться двигаясь пешком вдоль пляжа, называется Dolphin Island. Это лодочная станция, откуда на легких катерах вывозят туристов в море, где им показывают дельфинов. В то утро, когда я туда явился, там кучковались бездельничающие молодые парни, ожидающие заказчиков. Работал лишь один. У самого причала он сгребал руками выброшенные на сушу засохшие водоросли, грузил их в тачку и отвозил вдоль берега метров на 50-70 от места сбора, где и вываливал чуть выше линии прибоя. Сизифов труд.

Я походил по территории станции, на которой стояли из два длинных одноэтажных дома с открытыми верандами и нескольких разного размера беседок, крытых пальмовыми листьями. Никто на меня не обращал ни малейшего внимания, и лишь один парень, от неча делать, станцевал для меня коротенький танец под собственный аккомпанемент, а потом попросил его сфотографировать. Я, естественно, не мог отказать этому доброму малому в такой малости и запечатлел его на своей камере.

На небольшом клочке земли, отвоеванной для станции у джунглей, лежали три больших старых, проржавевших якоря, поднятых со дна моря. Там же стояла древняя пушка, представлявшая собой простой ствол, уложенный на лафет, сколоченный из досок. Похоже эта примитивная пушка пролежала на морском дне не одно столетие, так как ствол её был сильно и неравномерно изъеден солёной водой. А может она была плохо отлита, и в металле были раковины и пустоты, до которых в первую очередь и добралась вода, обнажив скверную работу изготовителей этого орудия.

Одна из беседок была там приспособлена под магазин, выбор товаров в котором слегка поражал воображение. В этой лавке можно было купить баночное пиво, бутылку доминиканского рома, стакан американской пепси-колы, продававшейся на разлив из обычных пластмассовых бутылок, а также кокосовый орех с обтёсанной заранее верхушкой. Оставалось только снести ее с помощью мачете, и из получившегося большого зелёного горшка можно напиться свежего кокосового молока. Экзекуцию готовы были произвести за три доллара.

В один из дней на полдороги к станции я увидел стоящих почти по пояс в воде четырёх рыбаков. Ни спиннингов, ни даже простых удочек у них не было. Каждый просто закидывал в воду длинную леску с укреплённой на конце блесной, а потом быстро наматывал её на короткую толстую палку. Над рыбаками кружились чайки. Улова видно не было. На обратном пути я остановился посмотреть, как у них идут дела. Парни попрежнему стояли на своих местах, один из них как раз закинул леску, и я увидел, как парившая над его головой чайка стремительно спикировала на фальшивую рыбку и выхватила ее из воды. “Ну все”, - подумал я, - “попалась”. Но чайка оказалась умненькой, блесну не заглотила и благополучно улетела. При этом каким-то образом она смогла оповестить о своем проколе кружащих рядом товарок, потому что и они немедля скрылись в сторону моря. Рыбак же, заметивший меня на берегу, повернулся ко мне, и крикнул: “Ну, ты видел?” - и наматывая леску на палку, стал выходить из воды. Я воспользовался моментом и спросил, удалось ли ему наловить рыбы. “Конечно”, - сказал парень и позвав меня за собой, подвёл к краю диких зарослей, где на разложенных на песке сухих пальмовых листьях лежали три большущие рыбины с яркими желтыми плавниками.

Я попросил удачливого рыбака попозировать мне с уловом, на что тут же получил согласие. Запечатлев на свою камеру, взявшего в каждую руку по рыбине, парня, я спросил его, как эти красотки называются. “Хурель”, - ответил он. Название показалось мне не очень благозвучным, и я его переспросил, думая, что не расслышал ответ. Но он снова сказал - “хурель”.

За ним выбрались из воды и остальные трое. Я ушёл, но вскоре они меня перегнали. Из большого ведра, которое тащил мой новый знакомый, торчало с дюжину желтоватых хвостов выловленных хурелей. Свою добычу они явно не смогли бы съесть в один присест, даже если бы очень захотели. Наверное несли ее на продажу. Проходя мимо меня, один из парней оглянулся и со смехом сказал мне, что завтра рыбалка будет ещё лучше, потому что они собираются поймать акулу. Я пожелал им удачи.

Вернувшись в номер, я зашел на интернет и легко отыскал там фотографию уже знакомой мне желтоперой рыбы с испанским названием хурель, написанным кириллицей. Парень знал, что говорил.

В свой последний поход вдоль берега я заснял невысокое дерево, “название которого я никак не могу узнать”. Чести попасть ко мне в кадр оно удостоилось из-за необычной формы ствола, изогнутого точно под углом в девяносто градусов. Чтобы проверить, не отломалась ли вертикальная его часть, я подошел к деревцу вплотную, и тут буквально у меня перед носом на горизонтальную ветку, а это была именно ветка, выскочила невесть откуда взявшаяся серая ящерка размером с палец и уставилась прямо на меня. Медленно-медленно я начал поднимать свой фотоаппарат, и вот мне осталось только нажать кнопку затвора, но именно в это мгновение ящерица исчезла, будто ее никогда и не было. Такой кадр упустил! Наверное полсекунды не хватило. Я сильно огорчился.

Но буквально через несколько шагов случай компенсировал мне упущенный шанс. На кучке сухих водорослей, лежавших на берегу, я увидел довольно большого, размером с ладонь, светло-оливкового краба, озиравшегося вокруг черными горошинками глаз на тонких палочках. Его я успел сфотографировать перед тем, как он боком пустился от меня наутёк, размахивая, будто на прощание, белыми клешнями.

Что сказать в заключение? Просто чуть перефразирую В.Маяковского: А мне в действительности единственное надо - чтоб больше по(этов)ездок хороших и разных!

Вечность и эфемера

На днях в очередной раз прогуливаясь по залам Метрополитен-музея забрел я на относительно небольшую выставку гравюр и эстампов, которая называется “The Power of Prints: The Legacy of William M. Ivins and A. Hyatt Mayor”. Там я задержался довольно надолго, и не столько потому, что на достаточно скромном пространстве там были представлены работы таких всемирно известных мастеров, как Альбрехт Дюрер, Рембрандт ван Рейн, Франсиско Гойя и Оноре Домье, сколько из-за многоцветных плакатов, выполненных Анри Тулуз-Лотреком и некоторыми другими художниками, пусть и не такими знаменитыми. Для меня причина была простой: эти плакаты ближе к нам по времени и пробудили во мне массу воспоминаний. К примеру, посещение кабаре “Мулен руж” в Париже. Но главным образом даже не это, о чем и расскажу, но чуть позже.

Сейчас же хочу уделить хотя бы немного времени самой выставке, которая была посвящена столетию со дня создания в Музее департамента эстампов и гравюр, а также его куратору и основателю Уильяму Ивинсу и его протеже Хэйатту Мэйору, которые за пятьдесят лет работы собрали коллекцию из сотен тысяч разнообразных принтов, то есть произведений, выполненных с помощью различных способов печати.

К сожалению, плакатов, которые заинтересовали меня больше всего, было выставлено очень мало, на вскидку, так как я их не пересчитывал, чуть больше двух десятков. Глядя на эти яркие, цветистые произведения, являющиеся чудом сохранившимися свидетелями прошлого времени, я мысленно прикасался к событиям давно минувших дней. И все это благодаря эфемерам, которым обычно отпускается короткая жизнь. Ведь после завершения своей миссии, чаще всего кратковременной, они безжалостно срываются со стен и рекламных тумб и исчезают в мусорных корзинах, чтобы освободить место для других таких же недолговечных “крикунов”, оповещающих о чем-то новом, интересном и привлекательном, вскоре становящимся устаревшим, привычным, а затем и вовсе ненужным.

В качестве примера могу назвать яркий, многцветный, напечатанный примерно в 1910 году Американской табачной компанией плакат, на котором рекламируются турецкие сигареты “Hassan”. Сейчас подобная реклама, насколько я знаю, запрещена.

А между тем некоторые из плакатов, представленных на выставке, оказались предвестниками той эпохи информации, в которой мы сейчас живем. В первую очередь это относится, конечно, к произведениям Тулуз-Лотрека, в которых он заложил основы искусства плаката. Мало того, по-моему, мы сейчас знаем имена знаменитой тогда пары, танцовщицы Ла Гулю и ее партнера Валентина Бескостного, исполнявших в кабаре “Мулен Руж” канкан, кадриль и другие танцы, именно благодаря художественным работам этого выдающегося мастера, запечатлевшего их на своих рекламных афишах и плакатах. Без этого мы вряд ли бы помнили об этих людях.

Подолгу рассматривая каждый рекламный плакат, отражающий реалии своего времени, я вспомнил про киноафиши первых послевоенных лет, сохранившиеся в отцовском архиве. Некоторые из них скорее были похожи на листовки, чем на рекламные плакаты. Они анонсировали выход в прокат кинофильмов, демонстрировавшихся на экране кинотеатра имени Маяковского в Новосибирске. Никаких рисунков на них не было, и для их оживления использовалось лишь несколько разновидностей шрифта.

Все они выглядели невзрачно, и были напечатаны в одну краску на ломкой, похожей на оберточную, бумаге. Сохранились же они потому, что на всех было напечатано имя моего отца, который вернувшись с фронта стал руководителем джаз-оркестра, выступавшего перед началом вечерних сеансов в фойе кинотеатра.

Лишь одна большого размера афиша, рекламирующая выход на экран кинотеатра Пролеткино “нашумевшего ЗВУКОВОГО художественного фильма “Юность Максима”, выпадала из общего ряда, так как была напечатана в две краски - красную и черную. И появилась она на свет еще в довоенном 1934-м году, когда могли позволить себе такую роскошь, как печатание цветной афиши. Перед вечерними сеансами в Пролеткино выступал знаменитый тогда в Новосибирске джаз-оркестр под управлением М.Каморского. В этом оркестре играл еще совсем молодой скрипач Леонид Рубин - мой отец. И его фамилия была указана на афише в списке музыкантов оркестра.

Хочу упомянуть еще две рекламы по размерам соответствующие примерно развернутому большому газетному листу.

Одна из них анонсирует выход в апреле 1947 года на экран кинотеатра имени Маяковского нового художественного фильма “Во имя жизни”. Первым в списке актеров назван лауреат Сталинской премии О.Жаков. Год на афише не указан, но на сохранившемся экземпляре он вписан чернилами рукой отца. В левом верхнем углу этого рекламного листа находится фотография фасада кинотетра имени Маяковского, находившегося на главной улице Новосибирска - Красном проспекте.

Другая афиша оповещает горожан о том, что коллективы театра Юных зрителей и кинотеатра имени Маяковского 12 марта 1947 года в фонд помощи детям фронтовиков дают спектакль по пьесе А.Н.Островского “Невольницы”, после окончания которого будут танцы. Играет джаз-оркестр под управлением Леонида Рубина. В верхнем левом углу этой черно-белой афиши помещена эмблема Новосибирского ТЮЗа.

И именно на ней я хочу остановиться чуть подольше, а точнее собираюсь сесть на своего любимого конька. Такая афиша является прекрасной иллюстрацией события, которое наверняка напрочь забыто и следы которого практически невозможно найти, хотя не исключено, что о нем и появилась какая-нибудь небольшая заметка в местной газете, которую тоже нелегко отыскать. Однако, оно было! И мы знаем об этом благодаря тому, что сохранилась старая, невзрачная, скромная афиша, которая и не могла быть иной в те уже далекие и тяжелые послевоенные времена. Деньги для детей фронтовиков наверняка были собраны и переданы по назначению. Вот об этом важном культурном и благотоворительном, хотя тогда это слово не было в почете, мероприятии свидетельствует лист тонкой и хрупкой от времени бумаги. И этот факт добавляет новые нюансы в картину общественной жизни Новосибирска второй половины сороковых годов.

А сказал все это я к тому, что существуют люди, которые коллекционируют такие вещи-однодневки, или иначе эфемера. Эфемер в переводе с древнегреческого означает однодневный, годный на день. В нашем случае словом “эфемера” называют вещи из обыденной повседневной жизни, предназначенные для кратковременного использования, часто одноразового, но не какие-нибудь одноразовые перчатки, шприцы или бутылки, а, например, входной билет в театр, в музей или на выставку, различные этикетки, наклейки и тому подобные напечатанные или штампованные предметы.

Бумажный билет после спекакля обычно выбрасывают, так же как и металлический жетон после посещения музея. Кстати, теперь вместо таких круглых жетонов с загибаемым хвостиком, с помощью которого можно было закрепить его в петлице, в музеях Нью-Йорка стали выдавать билеты из плотной бумаги. А где жестяные одноразовые жетончики - свидетели наших посещений музея?

Так вот коллекционеры-эфемеристы собирают как раз подобные вещи. Ведь такие бумажные и жестяные мелочи несут информацию о культурных, экономических и общественных событиях своего времени. Я думаю, многие из наших эмигрантов еще помнят токены, которыми пользовались для проезда в метро. Они исчезли, но было бы интересно сравнить плату за проезд тогда и сейчас.

Вообще есть масса печатных вещей с очень коротким сроком годности, по которым можно судить, например, о культурной жизни нашей эмиграции. Но об этом в следующий раз.

Что же касается выставки, то на мой взгляд в ней самым интересным и неожиданным образом сошлись вечное и эфемерное - гравюры великих мастеров прошлого и плакаты почти наших современников.