Двери

Недавно мы в женой вернулись из поездки по Европе. Посетили некоторые города Швейцарии, юга Франции и севера Италии. Путешествовать всегда интересно, мы бывали в Европе не раз, и хочу заметить, что мне лично старые кварталы многих европейских городов сейчас кажутся очень похожими друг на друга. Это и не удивительно - общая история, века жизни людей разных национальностей бок о бок. Это не могло не сказаться на архитектуре городов, когда строители перенимали что-то интересное или полезное у своих соседей, при этом добавляя, конечно, в свои храмы, общественные здания и жилые дома определенную долю национального колорита. И вот бродя с фотоаппаратом по узким улочкам небольших средневековых городков или старым кварталам мегаполисов, я пытался выискать что-нибудь особенное, такое, что не очень часто попадает в объективы камер многочисленных туристов и путешественников, которыми тысячи раз запечатлены со всех сторон и в разных ракурсах все известные соборы и церкви, мало-мальски интересные здания, монументы и фонтаны. И мне кажется - нашел. Я стал фотографировать старые двери и разные колотушки, к ним прикрепленные, чтобы гость мог достучаться до хозяина дома, стоя у его порога. Правда, я уверен, что и это не ново, но как мне думается, все же не очень часто об этом пишут.

Итак, я набрал довольно приличную коллекцию снимков старинных дверей, некоторым из которых нельзя отказать в вековой надежности и прочности, мастеровитости изготовления, определенном изяществе и своеобразии отделки, полета фантазии, украшавшего их человека, что придает многим из них несомненную историческую и художественную ценность.

Я не всегда намерен указывать город, где я заснял ту или иную дверь, это, на мой взгляд, зачастую не обязательно, так как можно найти много их подобий в разных местах, но некоторые все же, как мне кажется, уникальны, и тогда я говорю, где их отыскал.

Начну именно с такой двери, которую я увидел в Лионе. Эта массивная темножелтая дверь, больше похожая на небольшие ворота, была упрятана в глухом тупике. Она не производила впечатление старой, но была сделана под старину из добротных деревянных брусов и имела верхнюю неподвижную арочную часть, отделенную от собственно створок светлокоричневым деревянным же брусом. Створки с помощью кованых петель, имеющих продолжение в виде художественно выполненных накладок, были навешаны на деревянную раму, укреплённую в каменной стене. Всё полотно ворот было украшено ровными рядами прямоугольных шляпок крупных гвоздей. Декоративными элементами створок служили также кованые ручки, колотушка и небольшое окошечко, обрамленное металлической рамкой. Но все эти штучки, красивые сами по себе, не являлись самыми интересными на этих воротах. Меня заинтриговала надпись по-французски, выложенная железными буквами на светлокоричневом брусе: “Institut des Sciences Clavologiques”. Вроде бы всё было понятно и без перевода. Передо мной был вход в Институт научной клавологии, но вот об этой загадочной науке я ничего не знал. Правда, мое внимание привлекло и оформление арочной части ворот. Ее украшал полукруглый вырез, забранный крупной металлической сеткой с укрепленной на ней парой больших гвоздей. Но я не придал этому никакого значения, решив, что это просто элемент дизайна.

Вернувшись в свой гостиничный номер, я отгуглил словечко “клавология” и узнал, что под этим термином разумеют украшение поверхностей путем набивки на нее декоративных гвоздей. Так что неспроста гвозди появились на металлической решетке в верхней части входных ворот в Институт научной клавологии.

Это небанальное научное учреждение было основано историком Феликсом Бенуа (Félix Benoit) всего пять лет назад и, насколько я понял, имеет гораздо большее отношение к юмору, чем к науке. Хотя если посмотреть на это дело серьезно, то я бы вспомнил о том, что получивший всемирное признание немецкий скульптор, мастер инсталляций и художник Гюнтер Юккер, насколько мне известно, первым стал использовать гвозди для создания художественных произведений. С 1956 года он забивает их, но не до конца, в доски и почти все, что попадает ему под руку, включая музыкальные инструменты, мебель и все остальное, куда можно вбить гвоздь. Человек - молоток с неисчислимым запасом гвоздей. Читая о нем, я грешным делом подумал, что с ним опасно встречаться, потому что он может незаметно для вас приколотить ваш пиджак или брюки к стулу и выдать это вместе с вами за свое собственное изделие. Однако, отбросим шутки в сторону. В результате своей страсти к забиванию гвоздей Юккер дозабивался до того, что его работы приобрели многие крупнейшие художественные музеи мира.

Я сам впервые увидел гвоздевую инсталляцию в холле здания мэрии Торонто. Называется она “Метрополис”. Это произведение художника Дэвида Партриджа произвело на меня очень сильное впечатление. Масштабная композиция состоит из девяти 180-килограммовых деревянных панелей, в которые было вбито сто тысяч гвоздей, отличающихся размерами и цветом. Последнее объясняется тем, что они были сделаны из разных металлов - стали и медного сплава. В результате появилось чрезвычайно оригинальное, рельефное, объёмное, абстрактное произведение со своеобразными световыми эффектами, объясняющимися сгущениями и разрежениями вколоченных в панели на разную глубину гвоздей. Короче говоря, из этих обыденных предметов ширпотреба можно создавать самые настоящие произведения искусства.

Однако, вернемся к нашим баранам, то есть к дверям. И снова окажемся в одном из закоулков Лиона. Там кто-то приспособил, вероятно, для гаража, небольшой закуток, отделив его от улицы воротами и дверью. Но это получилось невероятно похожим на что-то из нашего прошлого. Жестяная труба вдоль стены, вроде как от буржуйки, облупленные стены, граффити. Всё неряшливое, грязное, недоделанное, запущенное и щемяще родное.

Кстати, граффити не очень часто попадались мне на глаза в европейских городах, но мимо одной стенки в Цюрихе, между прочим совсем рядом с домом, в котором когда-то проживал Ленин, я пройти не смог. Она вся была исписана разноцветными красками, а в ее центре красовалась похабная надпись по-немецки.

Эти граффити неожиданно сплелись у меня в сознании с дверьми, и я вспомнил замечательное описание двери мужского туалета, сделанное Виктором Ерофеевым в его рассказе “Ядрена Феня”, опубликованном в “МетрОполе”. Вернувшись домой, я разыскал это место в книге и хочу привести, хоть и длинноватую, но очень сочную и выразительную цитату оттуда: “Это был довольно редкий экземпляр, своего рода шедевр, парад необузданной коллективной мужской мысли. Во все стороны разлетались надписи, исполненные разноцветными чернилами, пастой, химическим карандашом, а также ножом и еще бог весть какими колющими предметами. Мохнатая жизнь страстей овеществилась в татуировке пространства. Жанры смешались. Стихи соседствовали с прозаическими пассажами, лоснящимися афоризмами. Мычащие междометия, утыканные, словно перьями, восклицательными знаками, порхали по всему пейзажу. Дверь цвела. Здесь было все: советы, рационализаторские предложения, похрюкивания, вопли вздыбившейся плоти, элегитческие остроты, предостережения и угрозы, мрачная и смачная инвектива в адрес Леночки Сальниковой (не сердись, Лена!), отрывки, здравицы. автографы с датами и городами, намеки на толстые обстоятельства, истошные призывы и совершеннейшая дичь”.

После этого замечательного отрывка надо сказать пару слов о граффити. В том виде, в каком мы их знаем сейчас, они зародились в Нью-Йорке, как составная часть культуры хип-хоп. Популярность граффити в столице мира быстро росла, и вскоре из тесных закоулков и школьных туалетов они вырвались на широкие нью-йоркские просторы, а затем разнеслись по городам и весям всего мира, заняв к нашему времени свое признанное место в искусстве.

Одним из основоположников субкультуры граффити в Нью-Йорке, да и вообще этого художественного направления в целом, считается парень по имени Деметриус, которого друзья называли уменьшительным именем Таки. Он работал курьером, и разъезжая в самом конце 60-х начале 70-х годов прошлого века по городу, стал оставлять краской, где ни попадя, свой никнейм, образованный из собственного уменьшительного имени и номера улицы, на которой он жил - Taki 183.

Я подозреваю, что однажды суровая курьерская доля занесла нашего Таки в Россию, где он совершенно случайно посетил тот самый туалет, о котором так красочно рассказал нам Виктор Ерофеев. Расписная дверь этого общественного заведения несомнено произвела на курьера неизгладимое впечатление и глубоко впечаталась, а может быть врезалась в его память. В связи с этим я подумал, а не оттуда ли Taki 183 вынес на свежий воздух идею граффити? А потом пошло и поехало, так что вопрос о приоритете, по-моему, остается открытым.

Наибольшее количество интересных, на мой взгляд, дверей я обнаружил в хорошо сохранившейся средневековой части французского городка Сент-Пол-де-Ванс. Я сделал там много снимков старых дверей с коваными петлями, художественными накладками и старыми «стучалками». Иногда, чтобы сфотографировать свою находку, приходилось буквально вжиматься в стену напротив и подносить камеру к самому лицу, настолько узки там улицы. Иначе дверь не влезала в объектив. Здесь я понял, что институт научной клавологии был основан не совсем уж шутки ради, потому что использование крупных кованых гвоздей с круглыми и прямоугольными шляпками оказалось широко распространенным декоративным приемом, используемым для украшения дверей.

Вот, например, дверь очень похожая на клавологическую формой и стилистикой оформления, хотя, правда, попроще и победенее. Или еще одна, поменьше размерами, но навешенная на кованые петли с длинными декоративными накладками и украшенная шляпками вбитых в нее гвоздей. А на следующей двери декоративные гвозди были применены для имитации рисунка, наиболее часто используемого при изготовлении декоративных накладок. И последняя подобная иллюстрация. Эта дверь внешне выглядела очень старой и тоже была декорирована аккуратными рядами шляпок гвоздей, использованных явно не по их прямому назначению.

Интресной мне представилась парочка дверей , расположившихся буквально впритык друг к другу, но очень разных по форме и размеру створок, оформлению и цвету. Видимо, их хозяева заметно отличаются по росту, а также несхожи и вкусами. Упитанный и жизнерадостный коротышка-сангвиник соорудил себе широкую и невысокую дверь с закругленным верхом и покрыл прозрачным лаком ее струганые доски, сохранив их первородный солнечный, желтоватый цвет. А его мрачный, тощий и длинный сосед-меланхолик когда-то давным-давно покрасил свою высокую и узкую дверь в темнокоричневый цвет и больше к ней не прикасался.

Вообще-то дверь - это не только материальная вещь из дерева или металла. В человеческом сознании это понятие существует и в определенном виртуальном виде, когда имеется в виду какая-либо преграда, барьер, то есть разделение пространства на доступную и недоступную части. И в восприятии этой преграды, иначе двери, у разных народов имеются большие различия.

Например, американцы обычно работают в больших помещениях, представляющих собой открытые офисные пространства, иногда разбитые на отдельные “кубики”, которые, однако, просматриваются насквозь и не скрывают работающих друг от друга. Считается, что это создает ощущение совместной работы, когда общий труд идет в одну копилку, а распахнутая дверь в кабинете начальника свидетельствует о его доступности и личном участии в производственном процессе.

У немцев восприятие пространства совершенно иное. В каждом кабинете имеется надежная дверь, иногда с тамбуром, то есть двойная. И все двери там всегда плотно закрыты. Может это вообще европейский стиль, просто в Германии он доведен до высшей точки. В этом смысле с немцами очень схожи японцы, у которых существует такая пословица: “Невежа оставляет дверь открытой на один дюйм, лентяй - на три, а дурак - настежь”.

Американец попав в немецкий офис, где все двери закрыты, начинает думать, что там царит атмосфера подозрительности, никто ему не доверяет, что вокруг него плетется какой-то заговор, от него хотят что-то скрыть, и все шушукаются за его спиной.
В свою очередь немцу, впервые попавшему в американскую атмосферу распахнутых дверей, начинает казаться, что за ним постоянно подсматривают и следят, контролируют каждый его шаг, не спуская с него глаз. Вобщем он чувствует себя “под колпаком у Мюллера”.

Отставив в сторону все эти рассуждения, я считаю вполне естественным тот факт, что все двери в жилые дома, которые я увидел и сфотографировал во время нашего путешествия, были плотно закрыты. Лишь в одном случае я наткнулся на дверь, одна створка которой оказалась открытой. И хотя я хорошо помнил поговорку “любопытной Варваре в двери нос оторвали”, я не удержался и заглянул в дверь частного дома. Мне повезло: я остался с носом. За дверью сразу начиналась высокая и крутая лестница, ведущая прямиком, без промежуточной площадки, на второй этаж. Ничего особенного.

Изредка попадались двери, в которых действующей была только одна створка. Я сфотографировал для своей коллекции две таких. У обеих нижняя часть проема, предназначенная для второй створки была заложена камнем, а оставшееся свободным пространство у одной было приспособленно под окошко, а у другой к оставшейся незаложенной части створки была приделана металлическя решетка. Причем концы ее прутьев с одной стороны были прибиты к самой створке, а с другой стороны намертво вделаны в стену. И сквозь эту решетку проступают очертания декоративной накладки, оставшиеся на нефункционирующей створке.

Попали в объектив моего фотоаппрата и две двери, которые по всей видимости вели в дом с черного хода . В одну из этих дверей ведут стоптанные и кое-как подлатанные ступеньки, но эту дверь явно не любят, ее пинали ногами, а не пользовались металлическим колечком, чтобы постучаться. Кстати, Марк Твен однажды сказал: “Раз в жизни Фортуна стучится в дверь каждого, но часто этот каждый сидит в соседнем кабачке и не слышит стука”. Может давным-давно колечко этой двери подёргала Фортуна, и когда ее не отворили, она, не желая уходить, пнула от ее обиды несколько раз. Но хозяин двери в тот день сильно перебрал в кабачке, и когда очухался и открыл-таки дверь, за нею никого не оказалось.

Во вторую вообще не зайти. Ее низ заделан кирпичной кладкой и вдобавок вход нее загорожен тяжелым каменным корытом. Ее облупленные створки похожи на дверцы старого шкафа, выставленного на улицу, но не до конца. Казалось: если в нее все же проникнешь, то попадешь не в помещение, а в шкаф. Когда я увидел ее, мне тут же вспомнилолсь выражение: “У каждого есть свой скелет в шкафу”. Вот я и подумал, а не тот ли это шкаф, замаскированный под дверь, в котором хозяин дома хранит свой скелет? Вот и доступ в него он затруднил насколько мог.

Следующая, явно очень старая дверь, мне напомнила большой бабушкин сундук, который стоял у нас в комнате. Он тоже был сделан из черных досок и оббит металическими полосками, образующим точно такой же рисунок, как на найденной мною двери.

Я рассказал здесь далеко не обо всех дверях, собранных в моей фотоколлекции, о них можно говорить еще много и долго, но я чувствую, что пора закругляться. На закуску же я оставил одну очень красивую, украшенную вставками художественного литья, дверь , на которую я наткнулся в Цюрихе. Помимо прочего в кружевной чугунной вязи на ней отлиты по-немецки слова “Zur zahmen Taube” (к ручному голубю) и сам голубь. Что за ней скрывается, я не знаю.

Вообще же, по моему мнению, дверь - это всегда вход. Вход во что-то новое и неизведанное. Но также справедливо и то, что если вам указали на дверь - возможно, это выход. Из прошлого в будущее.

Историк Белой эмиграции

Недавно я познакомился с очень интересным человеком, крупным коллекционером, представителем первой волны русской эмиграции Ростиславом Владимировичем Полчаниновым. Он родился в 1919 году в Новочеркасске в семье офицера русской армии, который в годы Гражданской войны служил в войсках под командованием генералов Деникина и Врангеля.

В полуторагодовалом возрасте во время Севастопольской эвакуации через Константинополь, нынешний Стамбул, попал вместе с родителями в Королевство сербов, хорватов и словенцев, которое с 1929 года стало называться Югославией. Семья осела в городе Сараево, где прошли детство и юность Славы. Таким образом, он вырос и сформировался как личность, за пределами России и Советского Союза. Однако, в семье всегда придерживались русской традиции, не забывали свою культуру и язык. Ростислав Владимирович прекрасно говорит по-русски, не считая нескольких европейских языков, и основной особенностью всех его коллекций является то, что они всегда тем или иным образом связаны с Россией, русской жизнью за рубежом, историей русской эмиграции вне зависимости от того, где расселились беженцы после революции - в странах Европы, Южной Америки, в Южной Африке или в Китае. Сейчас все это объединено под общими терминами “Россика” и “Советика”.

После войны он оказался в Германии в лагере Менхегоф в районе Касселя для перемещенных лиц, откуда в 1951 году вместе с семьей эмигрировал в Соединенные Штаты.

Сейчас Р.Полчанинов одиноко живет в маленьком городке на Лонг Айленде в небольшом собственном доме, поблизости от особняка, в котором живет его дочь с семьей.

Нашел я его легко. Он меня ждал, на столе в гостиной стояла на блюдечке небольшая, перевернутая вверх дном, кружка, ложечка и сахарница. Когда мы сели за стол, мне было предложено кофе с соевым молоком. Рядом с хозяином лежала его книга “Заметки коллекционера”, которую он еще до встречи обещал мне подарить. Наше знакомство началось с того, что Ростислав Владимирович надписал книгу и вручил ее мне. Для меня это был очень ценный подарок.

Гостеприимный хозяин дома оказался несколько меньше ростом, чем я думал, когда разговаривал с ним по телефону, но может такое впечатление у меня сложилось из-за его согбенной фигуры. Просто человек ссутулился под грузом лет. Нельзя забывать, что ему уже 96.

Однако выглядит он моложе. На гладком чистом лице не заметно морщин. В баритональном его голосе нет старческого дрожания, речь ясная и четкая, похожа на дикторскую. Может она выработалась у него за годы работы на радиостанции “Свобода”.

Поглядывая на меня острыми темными глазами из-под седых бровей, он начал разговор со мной с рассказа о происхождении своей фамилии. Поначалу она звучала, как Полочанины, от Полочане, то есть указывала на происхождение ее носителей из Полоцка. Поведал мне также и о том, что в числе его предков были грузины и итальянцы.

А потом разговор перескакивал с одной тему на другую, имел несистематический характер, потому что было много такого, о чем стоило поговорить, одно цеплялось за другое, каждое произнесенное слово вызывало новые воспоминания, не относящиеся впрямую к обсужаемой теме. Вероятно, так бывает всегда, когда впервые встречаются два заинтересованных друг в друге человека, когда много общих интересов, каковым в нашем случае оказалось коллекционирование.

Первым, еще детским, его увлечением было собирание монет, однако вскоре оно распространилось и на многие другие вещи. С тех пор и до сегодняшнего дня он не изменял этому своему пристрастию, которое превратилось в серьезное занятие, связанное с историческими исследованиями, изучением многообразных литературных источников в крупнейших библиотеках Америки и публикацией статей о различных видах коллекционирования в периодических и специализированных изданиях.

Сам Ростислав Владимирович сказал, что “коллекционировал все, что можно было собирать, исключая лишь каменные надгробия”. Во время войны, многое из того, что он собрал погибло в Сараево, но его старый друг Эшреф Смайович кое-что сохранил и впоследствии переслал это в США, в том числе и некоторые периодические эмигрантские издания.

В Белграде до войны c 1930-го по 1936-й год издавался на русском языке ежемесячный сатирический журнал “Бухъ!!!”. Он был малотиражным и в основном отражал события, касающиеся русской общины именно в своем городе, поэтому не имел общеюгославского хождения, но у Полчанинова, жившего в Сараево, было несколько экземпляров этого журнала, редактором которого был Н.М.Февр. Выходил журнал столь нерегулярно, что его читатели иногда думали, что он прекратил свое существование. И вот однажды в очередном номере “Буха!!!”, появившегося после длительного перерыва, был напечатан такой стишок:

В Белграде вдруг пронёсся слух:
Скоропостижно умер «Бухъ!!!».
Но «Бухъ!!!» живёт и будет жить.
Друзьям, врагам, всем вместе взятым,
Мы, с этим номером девятым,
Шлём свой поклон и свой привет.

Таким забавным образом слух был опровергнут. Этот стишок продекламировал мне наизусть сам хозяин дома. Завидная память.

После этого он показал мне сильно выцветшую открытку, на которой были изображены палатки карантинного лагеря в местечке Сиди-Башер под Каиром в Египте. Фотография, с которой она была отпечатана, относится к середине 1920 года. Именно в этом лагере еще до того, как Белая армия под руководством Врангеля покинула Крым, оказался маленький Слава со своей матерью и бабушкой. Дело в том, что у него было воспаление среднего уха, а в Крыму действовала английская миссия, усилиями которой через Новороссийск были вывезены раненые и больные для лечения вне зоны военных действий. Вот так еще совсем маленьким ребенком мой собеседник попал в этот лагерь, все люди в котором считались гостями Его Величества короля английского Георга V. Однако, отец семейства, служивший у Врангеля, вызвал семью к себе обратно в Крым. А буквально через месяц после их возвращения началась всеобщая эвакуация, в результате которой семья Полчаниновых оказалась в Сараево.

Мы переговорили еще обо многих вещах, вместе посмотрели альбом со старыми открытками, в том числе выпущенными с надписями по-русски во Львове до 1914 года, то есть когда этот город входил в состав Австро-Венгерской империи. Напечатаны они были в издательстве “Русалка”, принадлежавшего писателю и журналисту Григорию Гануляку. По ходу дела выпили много кофе, и после этого я уехал домой.

Вторая наша личная встреча состоялась уже после того, как я прочитал “Заметки коллекционера”. Однако в этом промежутке времени мы периодически обменивались сообщениями по электронной почте.

Сразу хочу сказать, что книга мне понравилась, я узнал из нее много нового для себя, в частности, о специальной почте, существовавшей в лагерях для перемещенных лиц в Германии. Фактически книга является сборником статей, публиковавшихся автором на протяжении нескольких лет в газете “Новое Русское Слово”. Я уверен, что “Заметки коллекционера” могут оказаться очень информативными и полезными для нумизматов, бонистов, фалеристов, филателистов, библиофилов, да и вообще для людей, интересующихся историей. У Р.Полчанинова осталось несколько экземпляров этой книги, и если кто-то ей заинтересуется, я могу подсказать, как с ним связаться.

В качестве примера хочу остановиться на одной статье из этого сборника, которая вызвала у меня массу воспоминаний. Статья называется “20-летие журнала “Филателия СССР”.

В ней Р.В.Полчанинов пишет: “… мною был получен июльский (1986 года) номер журнала “Филателия СССР”. На обложке - надпись, извещающая, что журналу исполнилось 20 лет”. Далее, кратко осветив историю издания филателистических журналов в СССР и насущные проблемы советских филателистов, о которых многократно сообщалось в этом самом издании, Р.Полчанинов пишет: “Не будь этот номер “Филателии СССР” юбилейным, в нем, может быть, нашлось бы больше места для жалоб на так называемые “отдельные случаи”, которые давно уже превратились в общие явления”.

Мне трудно пройти мимо этого меткого замечания, так как “отдельные случаи” практически во всех областях жизни постоянно преследовали советского человека.

Эта статья вернула меня на полвека назад. В 1966 году, к моменту выхода первого номера “Филателии СССР”, я был заядлым коллекционером почтовых марок, поэтому заранее подписался на этот журнал и стал обладателем его первого номера. Главной привлекательной стороной первых выпусков журнала была возможность опубликовать в нем свой адрес, чтобы установить контакты с коллекционерами из других городов и даже стран. Не помню уж в каком из номеров, но в одном из первых это точно, появился и мой адрес. А еще через некоторое время я совершенно неожиданно получил приглашение на выезд в Израиль от какого-то несуществующего родственника, якобы там проживающего. Значит этот журнал внимательно читали не только филателисты. Однако, я не воспользовался тогда этим предложением, иначе моя судьба сложилась бы совсем по-другому.

Зато я воспользовался адресом, который получил от филателиста из Румынии. Мы договорились об обмене, и я выслал ему подборку советских марок. Через некоторое время я получил уведомление из таможни, где было сказано, что в письме, отправленном мне из Румынии, оказались недозволенные вложения в виде румынских почтовых марок, которые были конфискованы в пользу советского государства. Указанная в уведомлении стоимость конфиската, была смехотворно мала, но тем не менее марок я не получил. И это было сделано с отправлением, присланным из братской, как тогда считалось, страны, входящей в состав социалистического лагеря. Вот так тогда “поощрялись” зарубежные контакты. Вобщем после этого случая мой зарубежный “обмен” марками, естественно, прекратился ввиду его полной бесперспективности. Хорошо еще, что я послал марки в Румынию, а не в какую-нибудь капиталистическую страну, иначе меня, возможно, вызвали бы куда следует на собеседование.

Что же касается подборки первых номеров журнала “Филателия СССР”, которую я долго хранил, то, к сожалению, она, как и многое другое, была оставлена в стране исхода, так как просто невозможно было вывезти все, что хотелось.

А теперь можно вернуться и к самОй нашей встрече. Перед тем, как отправиться к Ростиславу Владимировичу, я попросил его найти какие-либо материалы, касающиеся жизни русских эмигрантов на территории Маньчжурии в Харбине. Для меня этот город знаковый, так как связан с историей моей семьи. Мой дядя, брат моего отца, окончил там в 1935 году политехнический институт и вернулся к родителям в СССР, хотя ему предлагали работу в Австралии. В 1937 году его расстреляли, как и подавляющее большинство других харбинцев, безосновательно объявив японским шпионом. Своего дядю я никогда не видел, так как родился после его гибели, но это была незаживающая рана для моих бабушки, дедушки и отца. Дома о дяде часто говорили и вспоминали. Меня воспитали в уважении к его памяти. В начале пятидесятых годов, когда в магазинах ничего нельзя было купить, я, будучи старшеклассником, донашивал его рубашки, переделанные для меня, и носил его запонки. В 1956 году дядю полностью реабилитировали, но бумажонка об этом не могла заменить живого человека, погибшего безвинно.

К моему приходу к Ростиславу Владимировичу на столе стояла та же чашка для кофе и папка с материалами о Харбине. Мне хотелось подержать в руках какой-нибудь подлинный документ того времени, потому что это же самое мог держать в руках, читать, видеть или наблюдать мой дядя в далеких тридцатых годах прошлого века, когда он был молодым и строил планы на будущую жизнь.

К сожалению, таких материалов в папке оказалось немного, но все же были. Первое на что я обратил внимание, это цвета сепии, старая, начала двадцатых годов, фотография Аптекарской улицы в Харбине, которая пролегала в крупнейшем районе города, называвшемся Пристань. По этой улице мог ходить и мой дядя.

Второй была страничка из еженедельного литературно-художественного журнала “Рубеж”, издававшегося в 1926-1945 годах в Харбине. Он мог читать этот журнал.

Наконец, в папке было несколько конвертов от писем, отправленных в разные годы, в том числе и в тридцатые, из Харбина в СССР и из СССР в Харбин. На письмах из Харбина стоит почтовый штемпель с надписями “Harbin” и “Manchoukuo”, то есть Маньчжоу-Го - государство, основанное японской военной администрацией в марте 1932 года на завоеванной Японией территории Маньчжурии.

Между прочим стоит заметить, что англоязычные энциклопедии, такие как, например, Wikipedia, Britannica и New World Encyclopedia дают другую транскрипцию названия этого государства, а именно Manchukuo. Вероятно, на штемпеле допущена ошибка. А может и нет. В таком случае было бы интересно выяснить, чем объясняетсся подобное расхождение. Однако, так или иначе, но в таких конвертах дядя отправлял письма своим родителям в Новосибирск. Все они были уничтожены после его ареста.


В коллекции есть также письма, отправленные из Харбина в пятидесятые годы. Одно из них Ростислав Владимирович мне подарил. Правда, оно было отправлено не в СССР, а в США. К тому времени государство Маньчжоу-Го уже перестало существовать. Харбин превратился в город в составе Китайской Народной Республики.

В начале 50-х годов прошлого века Советский Союз инициировал вторую волну эмиграции русских харбинцев на историческую родину. Через полтора десятилетия после ее начала русских в Харбине практически не осталось.

Я хорошо помню харбинцев того времени. В 1956 году я поступил на первый курс Новосибирского мединститута, и среди тогдашних студентов было довольно много выходцев из этого города. В моей группе таковых не было, но я запомнил одного веселого и общительного парня по фамилии Гумбарагис, от которого с удивлением узнал, что китаец с севера совершенно не понимает китайца с юга страны, хотя оба будут говорить на китайском языке. Все дело в разнице диалектов и произношения. Так вот этот Гумбарагис утверждал, что он частенько выступал в Китае в качестве переводчика с китайского на китайский для китайцев, живущих в разных частях страны. Меня это тогда так удивило, что я запомнил его слова на всю жизнь. Однако, за их правдивость, то есть за то, что он был переводчиком, я голову на отсечение не дам. Все остальное - правда.

А вспомнить это мне помогла коллекция, собранная и сохраненная Р.В.Полчаниновым. Чтобы закончить с этой темой, хочу напоследок вернуться к конвертам, в одном из которых сохранилось и письмо. Оно было отправлено в Харбин летом 1936 года. Обратный адрес там был указан такой: Уральская железная дорога, г.Камышин, контора 16 дистанции пути. В этом месте, где, видимо, Макар телят не пас, поселили семью, вернувшуюся в СССР из Китая.

Привожу начало письма (без исправлений), написанного на тетрадном листке в клеточку ученическим почерком сыном 6-классником Викентия Антоновича Стемпора: “Добрый день дорогая Ивдакия Андреевна. Пишу я 2-е письмо не дожидась ответа. Доехали благополучно, живы-здоровы. Папа устроился на дорогу. Живем все вместе. Во время пути ничего не отобрали. Город очень песчаный, самый тупик, но он тем славится, что стоит на берегу Волги”. Мне не известна судьба этого мальчика, но я не сомневаюсь, что даже в той глуши, где оказались эти переселенцы, их вскоре достали зоркий глаз и безжалостная, костлявая рука тогдашних чекистов. Как и моего дядю.

Я приношу извинения уважаемым читателям, если я слишком много раз упомянул о нём. Но мне хочется воспользоваться этим случаем и воздать дань уважения и памяти всем тем людям, в том числе и харбинцам, которые были незаконно репрессированы в злопамятный 37-й год, а также до него и после. Я думаю, что во многих семьях наших нынешних эмигрантов есть родственники, пострадавшие в тридцатые годы в СССР.

Я рассказал здесь лишь малую часть из того, что узнал и увидел у Р.В.Полчанинова. К концу нашей встречи он по моей просьбе скопировал несколько заинтересовавших меня документов и отдал эти копии мне.

У Ростислава Владимировича есть компьютер, которым он постоянно пользуется, но нет сканера. Однако есть Xerox. Вот на нем он и наделал мне черно-белых копий с конвертов, писем и некоторых других бумаг, о которых я, возможно, еще напишу.

Закончить же я хочу еще одним своим воспоминанием, которое всплыло у меня в памяти, когда я увидел Xerox. Работая в одном из медицинских НИИ в Ташкенте, я по делам службы часто бывал в Минздраве Узбекской ССР. Раньше там документы размножали на пишущей машинке, но в начале 80-х годов у них появился Xerox (по-русски Ксерокс) и их стали копировать на этом аппарате. Вот тогда я впервые услышал новое словечко “отксерить”. Документы теперь “отксеривали”.

Вот и Ростислав Владимирович “отксерил” мне кое-что из своей коллекции. И за это ему большое спасибо.