Макулатура

Совсем недавно на книжном развале около магазина “Мосвидеофильм” на Брайтоне мне попались на глаза две книги, опубликованные в твердом перепелете еще в советские времена, в начале восьмидесятых годов. Продавались они по доллару за штуку. Это были так называемые “макулатурные издания”. Немотря на уничижительную кличку, приклеенную им книголюбами, любой подобный томик пользовался тогда ажиотажным спросом. Было модным иметь приличную домашнюю библиотеку, где на почетном месте стояли подписные издания, а рядом с ними книги, купленные по абонементам, которые выдавались в пунктах приема макулатуры за сданную бумагу, тряпье или вату.

Где-нибудь на концевой странице таких книг читателям разъяснялось, что “сбор и сдача вторичного бумажного сырья - важная государственная задача”. В подтверждение этой мысли далее сообщалось, что 60 килограмм макулатуры сохраняет от вырубки одно дерево, которое вырастает за 50-80 лет. А в заключение всех советских граждан призывали “активно содействовать заготовительным организациям в сборе макулатуры”. Это, мол, даст возможность увеличить производство бумаги для дополнительного выпуска нужной населению литературы. Ну, и в дополнение ко всему, будут сохранены леса нашей Родины, чистота ее рек, озер и воздушного пространства.

Впервые макулатурные издания появились в 1974 году. И хотя все видели, что на публикацию постановлений партии и правительства, трудов Брежнева и других подобных ему “корифеев” марксизма-ленинизма бумаги было с избытком, а не хватало ее только для книг известных представителей русской и зарубежной литературы, все бросились сдавать макулатуру. И не столько для того, чтобы “сберечь леса нашей Родины”, а потому, что в итоге можно было приобрести дефицитную книгу.

Я тоже не избежал этого увлечения, как и многие мои знакомые и друзья. На первых порах, когда можно было поскрести дома “по сусекам”, со сдачей макулатуры дело шло неплохо. Но когда все углы были вычищены, дело у меня застопорилось. Однако, тут подвернулся случай. Был у меня приятель Сергей - неутомимый книгочей и страстный собиратель книг, который работал юрисконсультом на крупном ташкентском заводе. Недалеко от дома, где жили его родители, находился ларек по приему макулатуры. Директором и одновременено единственным работником этого заведения был Максуд-ака - крепкий мужчина лет пятидесяти с небольшим. Будучи предприимчивым и легим в общении, Сергей каким-то образом втерся в доверие к начальнику ларька и получил там престижную должность грузчика. А потом привел туда и меня. Я в то время был кандидатом медицинских наук и заведовал отделом в республиканском научно-исследовательском институте. При закомстве Максуд-ака сказал, что его можно называть просто “дядя Миша”. В те времена была такая мода - переделывать узбекские имена на русский манер. Полуграмотный дядя Миша сидел на хлебном месте, потому что помимо дефицитных талонов на книги, которых он никогда не читал и не собирался делать это в будущем, у него можно было выменять на макулатуру, тряпье или вату такие дефицитные товары, как туалетная бумага и крышки для консервирования.

Итак, по субботам и воскресеньям мы работали грузчиками под началом дяди Миши. Мы оба были тогда молоды и здоровы, так что взвешивать и перекидывать пачки макулатуры не составляло для нас большого труда. Мы считали это полезной физической нагрузкой. Дяде Мише оставалось только сидеть у приемного окошка и отмусоливать абонементы на книги сдатчикам бумаги. Выполняли мы свою работу совершенно бесплатно, но при этом имели неограниченное право выбирать и забирать себе из сданной макулатуры все, что нам понравится. И это было необыкновенно увлекательное и захватывающее занятие. В макулатуру сдавали все, что попадало под руку, включая то, что залежалось на чердаках и в подвалах. Иногда удавалось извлекать из пыльных пачек очень интересные вещи. Ни в каком букинистическом магазине такого было не сыскать. Например, я нашел однажды в пачке старых бумаг первый номер журнала “Знание - сила”, который начал выходить в свет в 1926 году. Сергею как-то досталась редкая, старая, годовая подборка журнала “Мурзилка”, попадались разные брошюры и даже отдельные книги, напечатанные еще в дореволюционной орфографии. Странно, но за произведения иногда довольно сомнительного качества люди были готовы отдать гораздо более интересные вещи. Но это было время повального увлечения созданием домашних библиотек, своеобразная мода и престижное занятие. Думаю, в известной степени ажиотаж стимулировался государством с помощью умышленного создания дефицита.

Однако главным нашим занятием было выдирание листов из различных журналов. Сергей был очень увлечен научной фантастикой. Произведения такого рода печатались с продолжением во многих периодических изданиях. Одним из наиболее интересных в этом плане был альманах “Искатель”, издававшийся как приложение к журналу “Вокруг света”. В нем часто печатались произведения, которые еще не были изданы отдельной книгой. Однако, собрав все главы, опубликованные в нескольких выпусках того же “Искателя”, можно было получить произведение полностью. Поиск недостающего выпуска был особенно азартен. После того, как были собраны все главы, Сергей отдавал их в переплет и получал таким образом отдельную, аккуратную книжку в твердой обложке. У него была целая библиотека подобных книг.

Конфликтов по поводу вырванных страниц у нас никогда не возникало по той простой причине, что интересы у нас были разные. Моим увлечением были коротенькие, иллюстрированные цветными фотографиями статьи о растениях и животных, публиковавшиеся в журнале “Наука и жизнь”. Помимо этого, я собирал репродукции картин советских художников, печатавшиеся в хорошем цвете на глянцевой бумаге в журнале “Огонек”.

Набрав статей из журнала “Наука и жизнь” за разные годы на четыре приличных книги, я отдал их в типографию, чтобы мне их там переплели. Работа, естественно, была левая, листы мне перепутали, и поэтому часть статей приходилось читать, листая книгу сзади наперед. Помню, как сильно я тогда расстроился, ведь многое просто невозможно было восстановить, чтобы переделать. А еще у меня был толстенный и тяжелый том репродукций картин из “Огонька”. Все это было оставлено в Ташкенте, когда мы уезжали в Америку. Книг о природе мне не жалко, а вот о томе с репродукциями очень жалею. Где сейчас найдешь такую подборку картин, написанных в стиле социалистического реализма, который нынче вошел в моду у коллекционеров?

Был у меня и еще один бонус. К концу рабочего дня я получал один абонемент на новое макулатурное издание. Сергей получал больше и делал на этом бизнес, но, уверен, не очень большой.

Между тем, обладание абонементом еще не гарантировало получение книги. Ее поступление в магазин надо было не прозевать, иначе можно было остаться с абонементом, но без вожделенного томика. Это случалось нередко, в том числе и со мной. Вот так у меня сохранилась парочка этих свидетелей макулатурно-книжной лихорадки.

Ну, и наконец, когда день для дяди Миши выдавался особенно удачным, он по широте душевной одарял нас туалетной бумагой и крышками для консервирования. Кто жил в Союзе в те времена, хорошо знает, что это был большой дефицит.

Не могу забыть, как однажды я стоял в длиннющей очереди во дворе ЦУМа за вьетнамской туалетной бумагой. “Выбросили” бумагу двух цветов - голубого и белого. Однако вскоре вдоль очереди распространился слух, что голубая кончилась, и мужчина, стоявший передо мной, сильно по этому поводу сокрушался: “Вот, кому-то цветная досталась, наверное блатным, а всем остальным только белая, да еще неизвестно, удастся ли купить хоть её”. Я не мог понять причину его огорчения, потому что у меня было всего два глаза, чтобы любоваться цветом бумаги, а третьего не было нигде.

В тот день мне все же удалось “отхватить” несколько рулонов этого дефицита, но дома выяснилось, что наши друзья вьетнамцы умели делать настолько тонкую бумагу, что в некоторых местах она попросту сходила на нет, образуя довольно большие дырки. По этой причине ее перед использованием надо было складывать во много слоев, чтобы дырки не совпадали. Иначе… Вобщем сами понимаете.

Ну а про крышки для консервирования и говорить не приходится. Осенью, когда созревали фрукты и овощи в большинстве домов начиналась заготовительная лихорадка. Дары природы варили, парили и жарили, а потом закатывали в стеклянные банки, чтобы потом лакомиться своими запасами всю зиму. И тут уж без крышек было никуда. А в ларьке у дяди Миши было и то, и другое, и третье. Так что подработка грузчиками в пункте приема макулатуры для юриста и врача была во всех отношениях приятным и полезным занятием.

Со скрипкой наперевес

Вскоре после того, как красные изгнали Колчака из Красноярска, где жили родители моей бабушки по отцовской линии, на семейном совете было решено ехать в Америку. Мой прадед Аврум Израилевич Ланис был одним из богатейших купцов еврейской общины этого города. И вот, в 1920 году трое его сыновей - бабушкиных братьев, через Харбин уехали в Сан-Франциско на разведку. Через три с лишним года старший из них, дядя Моня, вернулся обратно в Красноярск, чтобы перевезти за океан всю семью.

В это время НЭП был в расцвете, дела у семейства Ланисов шли очень неплохо. Мой прадед с оставшимся в Красноярске сыном Хоной торговал рыбой: дальневосточным лососем и байкальским омулем. Тогда они могли позволить себе, усаживаясь за стол, есть ложками красную икру, приправляя ее вареной картошкой.

Мои бабушка с дедушкой и детьми жили в то время в Томске, где они имели лавку и торговали обувью, в основном пимами, как называют валенки в Сибири. Дела шли очень хорошо. Дедушка купил большой, трехэтажный кирпичный дом, дети учились в школе, а младший сын – мой будущий отец, брал еще уроки игры на скрипке.

Тем не менее все были готовы ехать, но пока можно было зарабатывать неплохие деньги, считали, что «нужно сделать еще один оборот». А потом еще один и еще один. «Дооборачивались» до тех пор, пока не закрыли границу. А вскоре после этого начали искоренять нэпманов. Отняли все. Дядя Моня так и остался в Красноярске и всю оставшуюся жизнь боялся страшного пятна в своей биографии – трехлетнего проживания в Америке.

В Томске семью моего дедушки с тремя несовершеннолетними детьми просто выгнали на улицу, забрав дом и все имущество. Семья бедствовала.

С большим трудом папе удалось в сентябре 1928 года поступить в Томский государственный музыкальный техникум. Больше никуда его, сына пораженного в правах лишенца, не принимали, хотя он мечтал учиться в институте, чтобы стать инженером. За время учебы его трижды исключали из техникума на том основании, что он классово чуждый элемент. Лишь после долгих унижений и мучений, мытарств и нервотрепок ему удалось его закончить по исполнительскому отделению. Ему шел тогда 22-й год. Я помню, с какой болью рассказывал он о том времени. Но только сейчас я могу правильно оценить то, что он говорил. Ведь он подвергался гонениям и унижениям, когда собственно говоря был мальчишкой.

Единственным светлым воспоминанием о годах учебы в техникуме остался папин педагог по классу скрипки Яков Соломонович Медлин. Папа любил о нем вспоминать и всегда отзывался о нем с нежностью и большим уважением.

Судьба этого блестящего музыканта и незаурядного педагога сама по себе заслуживает внимания. В 1888 году совсем юношей он впервые предстал перед томской публикой в концерте. Юный Яша Медлин был замечен. В газетах Томска появились статьи, в которых поднимался вопрос о дальнейшем образовании молодго дарования. Упор делался на то, что Я.Медлин - сибиряк по рождению и родина должна ему помочь. Призывы были услышаны. Благодаря нескольким благотоврительным концертам было собрано 300 рублей. На эти деньги он уехал в Варшаву, поступил там в консерваторию, а затем блестяще ее закончил. Вернувшись в родной город прекрасным музыкантом, он стал одним из выдающихся деятелей томской культуры. Но в треклятом 1937 году он был арестован, оклеветан и расстрелян.

Еще до окончания техникума папа начал работать. Обладая хорошими организаторскими способностями и отлично владея инструментом, он в 1933 году создал музыкальный ансамбль, с которым в качестве руководителя ездил по городам Сибири. Чаще всего они выступали в фойе кинотеатров или сопровождали демонстрацию немых кинофильмов исполнением музыкальных пьес. До сих пор у нас дома хранится большая афиша 1934 года, напечатанная на грубой серой бумаге. На ней анонсируется кинокомедия «Когда пробуждаются мертвые» с Игорем Ильинским в главной роли. И там же сделана крупная приписка: «Картину иллюстрирует специально приглашенный из гор. Томска музыкальный ансамбль под руководством скрипача Рубина Л.А. Во время звуковых картин музыкальный ансамбль работает в фойэ».

Старший папин брат Соломон, для того чтобы получить образование, был вынужден публично отказаться от родителей. Он уехал в Бурятию и устроился там на какую-то стройку, чтобы заработать себе пролетарский стаж. Он нужен был ему для получения возможности выехать за границу. Со своей семьей на деле он, конечно, не порывал. Из Бурятии Соломон уехал в Харбин, где окончил политехнический институт, став инженером-электриком. Ему предлагали работу в Австралии, но в Советском Союзе у него были родители, брат и сестра. И он вернулся домой, в Новосибирск, куда к тому времени все они переехали. В 1937 году его арестовали, объявили японским шпионом и расстреляли.

Жили они тогда все вместе, и папа на всю жизнь запомнил ту страшную ночь, когда к ним в дом вломились чекисты и увели его брата. Моему дяде Моне было тогда всего 28 лет, он даже не успел жениться. Так мой отец стал братом врага народа. Он потом сам каждую ночь ожидал ареста. В 1956 году Соломон Рубин был полностью реабилитирован. Моих дедушки с бабушкой к этому времени уже давно не было в живых. Да и каким утешением это могло бы быть для них?

В 1938 году папа женился. В первые два предвоенных года появились мы с сестрой.

На второй день после нападения фашистской Германии на СССР папа был призван в армию. Он попал рядовым в пехоту. Был ранен в боях где-то под Смоленском. Осенью 1942 года его забрали в ансамбль 385-й Кричевской стрелковой дивизии. С этим ансамблем он прошел всю войну. Со скрипкой наперевес, - как он любил шутить.

Потом папа часто рассказывал мне истории из своей фронтовой жизни. О том, как участникам ансамбля нередко по пластунски с музыкальными инструментами в руках вместо оружия приходилось преодолевать обстреливаемые участки, чтобы попасть на передовую и выступить перед солдатами. Или о том, как машина, на которой они ехали на концерт, подорвалась на мине. Артисты находились в кузове, и папа сидел на скамейке около водительской кабины. В ансамбле была певица, ей досталось место ближе к заднему борту. По дороге она
стала жаловаться, что ее скамейку сильно трясет на ухабах. Папа поменялся с ней местами. Через несколько минут после этого машина подорвалась на мине. Певица погибла на месте, а папа был тяжело контужен и ранен осколком, но остался жив. Судьба.

Хочу процитировать несколько строк из статьи старшего лейтенанта И. Семенова, опубликованной в одном из выпусков фронтовой газеты «Чекист на страже» за 1943 год: «Две грузовых автомашины плотно прижатые друг к другу раскрытыми кузовами – сцена; доски, положенные на чурбаны и пни – сиденья для зрителей; широкая липовая аллея – театр. Это еще улучшенный, можно сказать «роскошный» вариант театра, в котором сегодня выступает концертная бригада ансамбля красноармейской песни и пляски пограничных войск нашего фронта. В каких только условиях ей не приходится работать». И несколько ниже: «Особо стоит отметить первую скрипку Леонида Рубина. Сольные выступления скрипача Рубина окончательно утверждают, что в лице его ансамбль имеет талантливого и трудолюбивого мастера». Вырезка из газеты с этой статьей хранится в нашем семейном архиве вместе со многими, сложенными в виде треугольников, папиными письмами с фронта.

От себя хочу добавить, что скрипка в папиных руках пела нежнейшим голосом, передавая самые тонкие движения души.

Были у нас и два экземпляра газеты «За Сталина» прославленной 385 Кричевской стрелковой дивизии от 13 октября и 21 ноября 1942 года, в которых были напечатаны небольшие заметки о замечательном музыканте и смелом солдате Леониде Рубине. Оба этих единственных сохранившихся экземпляра газеты в конце шестидесятых годов были переданы папой в Музей боевой славы города Фрунзе, где дивизия формировалась. Газет того времени вообще сохранилось очень мало, так как после прочтения они использовались на самокрутки.

Демобилизовался папа в октябре 1945 года в звании старшего сержанта. И с этого момента он всю жизнь до выхода на пенсию одновременно работал в двух, а иногда и трех местах, чтобы прокормить семью. Дольше всего такую двойную лямку он тянул в Новосибирске. Поначалу он работал в симфоническом оркестре новосибирской филармонии и в музыкальной школе, а потом перешел в педучилище преподавателем по классу скрипки, а по вечерам играл в кинотеатре им. Маяковского, где руководил оркестром. В те послевоенные годы в фойе кинотеатров перед началом сеансов выступали музыкальные коллективы с разными концертными программами. Но чтобы составить и постоянно обновлять такую программу требовались очень большие усилия, так как ноты с новыми музыкальными пьесами и песнями достать практически было невозможно. Папа вел обширную переписку со многими композиторами. Особенно часто он получал произведения от Оскара Строка. Потом он сам их оркестровал, до поздней ночи засиживаясь над нотными тетрадями, а мама помогала ему переписывать партии для каждого инструмента в его оркестре: рояля, кларнета, трубы, тромбона.

Из-за постоянной занятости у папы было совсем мало свободного времени, поэтому я хорошо помню те редкие минуты, когда он мог побыть с нами. Мы с сестрой очень любили слушать его сказку про Червяка, которую в разных вариантах « по многочисленным просьбам слушателей » он много раз нам рассказывал. Червяк жил в горькой редьке и думал, что слаще ее нет ничего на свете. Однако, однажды высунувшись из своего жилища, он услышал от соседа, что морковка, растущая на соседней грядке, гораздо вкуснее. Долго не мог поверить Червяк, что есть что-то лучше его редьки. Однако после очень долгих колебаний он все же решился перебраться на новое место жительства.

Нам нравилось слушать детали его сборов: как он укладывал вещи в чемоданы, брал с собой патефон и комод и все это перетаскивал в новое жилище. Ну, и наконец, мы радовались за Червяка, когда он, распробовав морковку, понял, что почти всю жизнь прожил в горькой редьке.

Мудрая сказка. И как подходит к истории с моей эмиграцией, на которую я тоже очень долго не мог решиться.

В 1960 году наша семья переехала в столицу Киргизии город Фрунзе. И там папа работал в двух местах, да умудрился еще создать любительский симфонический ансамбль при Дворце культуры завода сельскохозяйственного машиностроения им. Фрунзе. Я тоже в нем играл на скрипке. «Первый в Киргизии симфонический любительский оркестр создан во Фрунзе при заводе сельскохозяйственных машин. В его репертуаре произведения Бетховена, Шуберта, Лядова. Руководит коллективом большой энтузиаст пропаганды музыки Л. Рубин», - писала газета «Советская культура» от 21 ноября 1961 года.

Папа умер, не дожив четырех дней до своего восьмидесятилетия. С тех пор прошло уже почти четверть века. Но я вспоминаю его очень, очень часто. Он был прекрасным семьянином, великим тружеником, мудрым, порядочным и добрым человеком, любил маму и меня с сестрой, обожал жизнь, несмотря на все тяготы, выпавшие на его долю. И я благодарен судьбе за то, что она подарила мне такого отца и жалею, что был скуповат на выражение своей любви к нему при его жизни.

Картины и графика Михаила Звягина

В прошлую пятницу 1-го мая на Манхеттене в Ditra Gallery, расположенной по адресу 226 East 83 Street, состоялась презентация живописных и графических произведений замечательного художника Михаила Звягина. Действо было названо “The Retrospective Art Show”. Были представлены холсты и графика разных лет, хотя этим не исчерпываются творческие интересы художника, так как он является еще и замечательным скульптором.

В обозримом будущем в Нью-Йорке появится бронзовый бюст страдающего после дуэли Пушкина, как новое прочтение образа великого русского поэта, а на кладбище при Новодивеевском монастыре (г.Нануэт недалео от Манхэттена) планируется установить масштабную, высокоэмоциональную скульптуру “Инвалид”.

Выдающийся мастер, член Союза художников СССР Михаил Звягин достаточно широко известен в России и за ее предами. Сейчас он работает над скульптурным портретом Ф.Шаляпина. Созданная им бронзовая скульптура «Блокадная мадонна» экспонируется в музее обороны Ленинграда, а модель монумента в память о блокаде Ленинграда хранится в Эрмитаже. Живописные произведения художника выставлены в Русском музее, а также в областных музеях Воронежа, Тулы, Смоленска, Омска и некоторых других городов. Полотна М.Звягина есть в одном из Берлинских музеев и у нас в Принстонском университете, не говоря уже о многих частных коллекциях, в том числе и в Америке.

В связи с небольшим объемом выставочного зала галереи художник смог показать только некоторые из своих работ. Это его этапные холсты и графика, когда художник круто менял тематику своих произведений, что было связано с определенной переоценкой ценностей и ростом его понимания событий в стране, в которой он трудился и жил.

Я знаком с Михаилом Звягиным достаточно давно, бывал у него в мастерской несчетное количество раз и могу засвидетельствовать, что он мог бы заполнить своими работами несколько подобных залов.

Творческий диапазон Михаила Звягина чрезвычайно широк. С неизменным мастерством он пишет задумчивые сельские пейзажи и чудесные натюрморты, но, как мне представляется, главным его достижением, где он смог предстать творцом художественных произведений, наполненных подлинно глубоким философским смыслом, являются три главных направления, которые он разрабатывал в течение многих лет. Это городской промышленный пейзаж, трагедия еврейского народа в годы Второй мировой войны и аллегорическое изображение извращенной советской действительности.

Живописные полотна, отображающие две первые темы, а также графические работы, где можно увидеть все три, и были представлены на выставке.

Индустриальные пейзажи Михаила Звягина - это обобщенный образ промышленной окраины любого большого советского города, где ютился трудовой люд. Разноцветные дымы из фабричных труб, унылая тоска мрачных заводских корпусов и беспросветная, скучная, однообразная жизнь. Мы видим унылую промзону, куда стекаются люди на очередную рабочую смену. Кто думал о том, каким воздухом они дышат и в каких условиях вынуждены трудиться? Никто. Индустриализация любой ценой. Такие мысли возникают при рассматривании этих пейзажей.
Недаром одна из посетительниц выставки, коренная американка, никак не могла понять, что за трубы с клубами дыма изображены на картинах художника. Пришлось ей чуть не от печки разъяснять смысл изображенного. Поняв, она поразилась. А потом поинтересовалась у художника, скролько лет он рисует.

“Почти восемьдесят” - ответил Михаил, - “с тех самых пор, когда впервые в детстве взял в руки карандаш”. “Сколько же вы написали картин? - опять удивилась она. “Около двух тысяч”, - ответил художинк, неугомонной американке. Я был переводчиком этого диалога, так что передаю его совершенно точно.

Получив ответы на вопросы, американка удалилась изучать картины, посвященные Холокосту. Я понаблюдал за ней. Она надолго задержалась у потрясающего полотна, названного “Бабий Яр”. Эта картина полна аллегорий и символических смыслов. В оранжево-красных всполохах, вызывающих чувство тревоги и надвигающейся опасности, злобные, клыкастые твари, подобные исчадиям ада, пожирают и мучают своих несчастных жертв. Тему страдания людей художнику не надо было изучать по книгам и воспоминаниям, так как он сам, будучи ребенком, пережил блокаду Ленинграда.

Выдающийся художник Михаил Звягин все время в поиске нового. Последнее время он увлекся росписью деревянных тарелок и делает это замечательно. Но в то же время сам говорит. что тарелки это просто отдых, приятные эмоции, чтобы набраться сил перед тем, как приступить в очередному холсту.

Остается только пожелать новых творческих удач замечательному художнику и человеку Михаилу Звягину.

Слово ветерану

Близится славная историческая дата - 70-летие победы над фашистской Германией. Неоценимый совместный вклад в разгром и уничтожение человеконенавистнического, нацисткого режима внесли все страны антрифашистской коалиции. Огромна была роль Советского Союза в достижении победы; всех народов, его населявших.

Мой собеседник - участник Второй мировой войны, награжденный Орденами Отечественной войны Первой и Второй степени и многочисленными медалями, Исаак Вайншельбойм. Совсем недавно ему была вручена юбилейная медаль «70 лет Победы в Великой Отечественной войне 1941—1945 гг.».

В русскоеврейской общине Исаак Вайншельбойм известен многим. Одни его знают как художника по более чем тридцати выставкам и незаурядным произведениям живописи.

Другим Исаак известен, как автор книг, в которых опубликованы его повести, рассказы, фронтовые воспоминания, эссе и очерки о творчестве современных художников.

Многим его фамилия знакома по публикациям в различных периодических русскоязычных изданиях рецензий о спектаклях, художественных выставках, о жизни и острых проблемах общины и многом другом.

Известно, что Исаак занят не только творчеством. Много усилий и времени он посвящает работе Одесского землячества и Гильдии еврейских художников и мастеров прикладного искусства Нью-Йорка, одним из создателей которой является. Един во многих лицах. По сей день Исаак Вайншельбойм с неиссякаемой энегрией поддерживает свою репутацию разносторонне одаренного человека с активной жизненной позицией.
Мы встретились с Исааком у него дома.

Как вам удается, достигнув уже весьма солидного возраста, так ярко проявлять себя в столь разных ипостасях?

Наверное потому, что несмотря на свои 93 года, я чувствую себя молодым душой. А может потому, что в силу непоседливости характера, я до сих не перестаю удивляться жизни, стремлюсь поделиться своим опытом с более молодыми, рассказать в своих живописных и литературных произведениях о своих мыслях, переживаниях и надеждах окружающим меня людям.

Кстати о возрасте. Как вы восприняли Указ президента Бруклина Марти Марковица, который был зачитан им на вашей персональной выставке, состоявшейся в связи в ваши девяностолетием? Он объявил тогда день вашего рождения Днем Вайншельбойма.

Это было интересно. Моим внукам и правнукам это понравилось.

Конечно, это замечательно. Однако теперь мне бы хотелось вернуть вас во времена вашей молодсти и поговорить с вами, как с ветераном Второй мировой войны. Как для вас началась война?

Войну я встретил в армии, хотя к военной карьере никогда не стремился. Дело в том, что после окончания советско-финской войны советскому руководству стало ясно, что победа над небольшой Финляндией была достигнута ценой несоразмерных потерь в живой силе и технике. Для улучшения ситуации в Красной армии были созданы подразделения для подготовки офицеров запаса. Меня, как и многих моих ровесников, сразу после окончания десятилетки призвали в армию и направили в такое подразделение. Служил я в городке Белёв Тульской области недалеко от Ясной Поляны. Война меня там и застала. К вечеру 22 июня нас всех погрузили в воинский эшелон и повезли на фронт. Однако в Калинине часть солдат выгрузили и направили в училице химической защиты. В их числе был и я. Пробыли мы там пару месяцев, сдали экзамены. Мне присвоили звание лейтенанта и отправили на Западный фронт, где я был назначен начальником химзащиты отдельного стрелкового батальона. В первом же бою был тяжело ранен замначальника штаба батальона, и меня тут же перевели на его должность. Примерно через месяц в бою погиб начальник штаба, и я был назначен на его место. Вероятно, во мне видели перспективного офицера. Но 9-го августа 1943 года война для меня окончилась.

Что же случилось?

Я был тяжело ранен в левую височно-теменную область осколком мины. Костные обломки вокруг раны вонзились в мозг. Это случилось в Смоленской области около села Починок, расположенного недалеко от Ельни, где в то время шли кровопролитнейшие бои. Мне очень повезло, потому что меня смогли доставить в санитарный поезд, который шел на Урал. И там повезло еще раз. Меня пожалела медсестра, которая за мной ухаживала. Я был в настолько тяжелом состоянии, что она сочла нужным доложить обо мне начальнику поезда. Медсестра сказала ему, что меня не довезут живым до места назначения, и меня выгрузили в Москве, где я попал в Московский нейрохирургический институт, которым руководил главный хирург Красной армии академик Бурденко. Я до сих пор помню имена врачей, которые меня там лечили. Мне пришлось перенести несколько операций, которые были сделаны профессорами Егоровым и Богоразом. Они спасли мне жизнь, но лечиться пришлось долго. В ноябре 1944 года я вышел из госпиталя инвалидом 2-й группы и был комиссован.

Могли бы вы сказать несколько слов о ваших боевых друзьях?

Да, был у меня боевой друг, бесстрашный командир взвода разведки Лёня Лоев. Любой выход в тыл врага - всегда огромный риск. Лёня отличался необыкновенной храбростью, но был фаталистом и любил повторять: “Какая разница, где тебя убьют. Главное, успеть уложить побольше немцев”. Он погиб в 1943 году в боях под Ельней.

В первые послевоенные годы я много раз приходил к Большому театру, где встречались солдаты и офицеры из различных войсковых соединений, но ни разу не встретил ни одного своего однополчанина. Скорей всего они все полегли там же, где Лёня, и где был тяжело ранен я.

Что вы делали после того, как вышли из госпиталя ?

Я поступил в Московский юридический институт, куда, как фронтовик, был принят по указанию замминистра, так как опоздал к началу занятий. После его окончания некоторое время я работал адвокатом в своем родном Староконстантинове, а потом перевелся в Одессу. Там я проработал в адвокатуре до эмиграции в США.

Удалось ли вам использовать свой юридический опыт уже в Америке?

Да, кое-что мне удалось здесь сделать. По моим жалобам Конституционный суд Украины отменил Закон, лишавший пенсий лиц, выезжавших на ПМЖ в другие страны. Знаменательно, что для обоснования своего решения Конституционный суд использовал доводы, сформулированые мною. Это было последнее дело, которое я выиграл в качестве адвоката, но уже за рубежом.

И это вы называете “кое-что”. Представляю, сколько людей пенсионного возраста, бывших граждан Украины, благодарны вам за проделанную работу. Хотелось бы узнать, чем вы заняты теперь. Я имею в виду вашу творческую деятельность. Что побуждает вас отойти от мольберта с может быть еще незаконченной картиной и сесть за компьютер, чтобы взяться за литературную либо журналистскую вещь?

Я легко переключаюсь с одного на другое, и это зависит от того, что в данный момент большего всего меня волнует и какими средствами можно полнее выразить возникшую мысль или идею.

Иногда случайная фраза может вызвать потребность сочинить рассказ. Иногда мельком увиденный пейзаж преследует, пока не напишу этюд или картину. Года два-три назад у меня случилось очередное увлечение поэзией Марины Цветаевой, с которой я переключился на стихи Мандельштама, а затем на Пастернака и Маяковского. Закончился этот “запой” тем, что написал цикл портретов поэтов Серебряного века.
Совсем недавно импульс для создания новой картины в новом непривычном для меня стиле, возник, когда я лежал на операционном столе и наблюдал на двух экранах, висевших надо мной, как мне вводят стент в одну из моих забитых артерий. Графика, менявшаяся на экранах, мне понравилась, и мне захотелось написать картину в подобном стиле. Вскоре я воплотил свой замысел в жизнь.

Действительно, творческий импульс может поступить человеку с совершенно неожиданной стороны. Но все же это, видимо, случается не часто. Я видел некоторые ваши полотна из цикла “Холокост”. Что побулидло вас взяться за эту трагическую и сложнейшую тему?

Да, конечно, создать цикл “Холокост” вызвали совершенно иные переживания. Когда во время войны наши войска начали освобождение Белоруссии, я впервые оказался в мертвых еврейских местечках. К тому времени мы уже много знали о геноциде, о катастрофе еврейского народа и, казалось, я был подготовлен к тому, что предстояло увидеть. Но разрушенные, без единой живой души еврейские местечки и скупые рассказы местного населения вызвали настоящий шок. Это было только началом постижения трагедии. Впереди меня ждали личные потрясения, когда я оказался у Поповецкого леса около братской могилы, в которой погибли мой дедушка, дядя, три тетки и восемь двоюродных братьев и сестер. В 1946 году я был у Бабьего Яра. Тогда там были еще следы пепла. Вот тогда я принял осознанное решение отдать долг памяти жертвам геноцида, рассказав о тех, кого я знал и любил в литературных произведениях, а обобщенном виде в картинах. Однако реализовать задуманное, мне удалось далеко не сразу. И тем не менее, моя первая книга новелл была о Холокосте, первые картины, написанные в Нью-Йорке, были о Холокосте, первая выставка, в которой я участвовал и получил приз “за высокую духовность”, была “Хупа в гетто”.

Да, ваши картины о Холокосте бередят душу. Помимо новелл о Холокосте вы опубликовали “Окопные воспоминания”, которые, кстати, я с большим интересом прочитал. И после их прочтения у меня невольно возник вопрос, почему у вас, фронтовика, человека непосредственно участвовавшего в кровопролитных боях, тема войны не нашла отражения в живописи?

Война и ранение на фронте не простые для меня темы, я боялся фальши. Только теперь я решился написать картину, но без крови и ужасов войны, а использовав лирический сюжет, который подсказал мне Расул Гамзатов. Картина называется “…в том строю есть промежуток малый”.

Мне повезло: я оказался первым зрителем этого замечательного полотна, на котором еще не высохла краска.
Завершая нашу встречу, я хотел бы заметить, что мне очень импонирует ваша манера общения с людьми. Я много раз видел, как вы беседуете в неформальной обстановке. В этом отношении вы заметно отличаетесь от отдельных персон, забронзовевших раньше времени. Почему так легко с вами общаться? Что это - врожденная деликатность, образование, просто уважительное отношение к людям или что-то иное?

Мне трудно ответить на этот вопрос, но на мою манеру общения безусловно повлияла моя профессиональная деятельность в качестве адвоката. Думаю также, что немалую роль сыграло здесь мое давнее увлечение литературой и искусством вообще. В любом случае такое увлечение облагораживает человека, учит уважительному отношению к людям.

Мне остается поздравить вас с днем Победы, поблагодарить за интересную и искренню беседу и пожелать вам здоровья и новых успехов в литературе, живописи и общественной деятельности.