Мамонты в Бруклинском ботаническом саду

Суббота, Июль 23, 2011

Известно, что в Бруклинском Ботаническом саду имеется множество различных пород деревьев, кустарников и трав, а вот зверей там нет, разве что только белки водятся. Однако, как ни странно, не так давно я обнаружил там на уютной поляне небольшое стадо… мамонтов. Оказывается пасутся они там уже довольно давно – с августа прошлого года. За прошедшее время они успели вытоптать вокруг себя всю траву и, видимо, очень скоро переберутся на соседнюю зеленую лужайку.

Я смотрел на живописную группу, легко различимую за ветвями деревьев, и видел перед собой левый бок большого, лохматого вожака стада, толкавшего лбом и длинным хоботом своего готового завалиться соседа. Я даже замер на мгновение от неожиданности, потому что никак не предполагал увидеть в Ботаническом саду такую сценку.

Немного позже я узнал, что выпас мамонтов в парке осуществляется под надзором старшего пастуха Патрика Догерти, который по совместительству является скульптором. Именно он со своими помощниками соорудил те фантастические объекты, которые поначалу были приняты мною за мамонтов. Но это было только первое, обманчивое впечатление, которое моментально улетучилось, когда я подошел к «мамонтам» поближе и взглянул на них с другой точки обзора. Вместо обитателей Ледникового периода я увидел сплетенные из ивовых прутьев огромные клубки, высокие шалаши, причудливые корзины для великанов и даже странные гнезда каких-то доисторических птеродактилей.

Сам Партик Догерти определяет то, что он делает, как «classical stick architecture», то есть «классическая веточная или прутьевая архитектура». Узнав определение, данное автором своим творениям, я подумал, что основопложниками этого строительного стиля можно считать шимпанзе, которые, устраиваясь на ночлег, сооружают себе гнездо из согнутых и заломленных веток. Если же копать еще глубже, то пальму первенства придется отдать первобытным людям, додумавшимся до шалаша и плетня.

В связи с этим мне вспомнилась история о том, как и я был в некотором роде скульптором, работающим в стиле «прутяной архитектуры». Когда я учился в выпускном классе десятилетней школы в Новосибирске, нас послали в колхоз. Ребятам было поручено соорудить плетень вокруг будущего загона для свиней.

На место стройки доставили несколько возов кольев и веток ивняка, и показали, что следует делать. Сначала надо было по периметру будущего загона вбить в землю колья на приблизительно равном расстоянии друг от друга. Это была довольно тяжелая работа, потому что вбивать их в утоптанную площадку приходилось вручную. Поднимаешь тяжелый березовый двухметровый дрын, заостренный с одного конца, и изо всей силы вгоняешь в землю. Потом его раскачиваешь, вытаскиваешь и вгоняешь в получившееся отверстие снова, и так до тех пор, пока он не уйдет в землю примерно на полметра. Тогда он держится крепко и можно приниматься за следующий дрын. Оплетать же змейкой из ивовых прутьев получившийся частокол было не очень трудно, даже по своему интересно. Загородка увеличивалась в высоту и длину каждый день, и результаты нашего труда вдохновляли нас на различные творческие изыски, когда мы украшали наше сооружение вплетенными в него ржавыми ободьями от старых бочек, кусками тросов и обрывками веревок. Это вносило в нашу работу некоторое разнообразие. Про эстетическую ценность нашего плетня говорить не буду, но свое утилитарное предназанчение он мог выполнять неплохо.

Скульптурная композиция Патрика Догерти, которую, кстати, он назвал «Natural History», по своему тоже работает, служа образцом того, как надо ухаживать за деревьями и кустами в парке. Ведь ее, помимо всего прочего, издалека можно принять и за простую свалку сухих веток, которая возникла в результате труда добросовестных садовников, спиливающих сушняк с деревьев по мере его возникновения.

По замыслу Патрика его скульптуры, сплетенные из органических, природных материалов, должны проделать тот же путь, который они совершают в естественной природе: сначала они гибкие и живые, потом усыхающие и ломкие, а затем гниющие и разрушающиеся.

Важным моментом является и то, что произведения мастера сработаны из прутьев и веток ивняка-пришельца, захватившего большие территории в Ocean Breeze Park на Стейтен Айленде. Этот кустарник является инвазивным видом в наших местах, вытесняющим коренные, аборигенные породы этого растения. По этой причине удаление вторженца может помочь сохранению естественного природного баланса кустарников и трав в стейтен-айлендском парке. Вобщем куда ни кинь, везде польза от скульптур Патрика Догерти.
В связи с этим я вспомнил, как в середине 60-х годов прошлого века во многие густо заросшие водорослями каналы и искусственные водоемы Средней Азии, в частности, Узбекистана и Киргизии, были выпущены мальки таких растительноядных рыб, как толстолобик и белый амур, которые водились до этого только на Дальнем Востоке в бассейне Амура. Эти рыбы, вскоре ставшие объектами промысла, быстро очистили воду от бесполезных, размножившихся в огромных количествах сорных водорослей, сделав возможным плавание по местным водным магистралям на лодках и небольших катерах. Дело в том, что на один килограмм веса амур съедает в сутки до двух килограммов водных растений. А толстолобик, питающийся микроскопическими водорослями, при помощи своего цедильного ротового аппарата профильтровывает зацветшую, зеленую и мутную воду, превращая ее в чистую, где могут жить и другие рыбы.
Думаю, что эффективность труда Патрика Догерти по освобождению наших земель от незваных пришельцев не столь эффективна, как у толстолобика и белого амура по очистке водоемов, но если прикомандировать к нему достаточное количество помощников, то результаты будут более впечатляющими. Вобщем, даешь больше скульптур Патрика, хороших и разных!
И последнее. По сведениям, с большим трудом полученным мною из закрытых источников, «мамонты» в Бруклинском ботаническом саду будут пастись под присмотром своего вожака до конца августа текущего года.

P.S. Иногда я ловлю себя на мысли: что бы такое придумать, типа улицы подмести, а собранную пыль куда-нибудь пристроить с пользой для дела и общей приятности.

Комментариев (0)

Оставить комментарий

Старые вещи

Среда, Июль 6, 2011

Хочу начать с выдержки из книги «Перебирая наши даты» известного поэта Давида Самойлова. И хотя выдержка несколько длинновата, но, думаю, она вполне заслуживает того, чтобы привести ее полностью. Это тем более оправдано, что я согласен с поэтом, а содержание самой цитаты достаточно точно предваряет содержание моей статьи. Итак, воспоминания из детства автора книги: «Вещи у нас в квартире уважаемые. Папа искренне огорчается, когда у нас что-нибудь портится или ломается. И я редко что-нибудь порчу или ломаю. У меня вырабатывается нечто вроде привязанности к вещам. Но не вообще, а к знакомым предметам нашей квартиры.

У меня к ним родственное чувство и род жалости, оставшейся на всю жизнь, дескать, работали вы на меня, служили мне, а я вас недостаточно люблю, недостаточно забочусь. Потому что, по странности, любви к вещам у меня нет, и никогда не было желания иметь вещи, кроме тех, что у меня были. И когда они старели и выбывали из строя, мне тяжело было что-нибудь выбросить на свалку, а хотелось запихать куда-нибудь на чердак, на пенсию – пусть живет старый стул в свое удовольствие, ничего не делает и покоится на чердаке».

Это наш, укоренившийся с давних времен в сознании и привычках, подход к старым вещам, сильно отличающийся от американского. Здесь нет традиции загромождать свой дом отжившими свой век, вышедшими из употребления вещами, их периодически или продают на гараж-сэйлах, или просто выбрасывают.

А я не люблю расставаться со старыми вещами, как-то привыкаю, даже сродняюсь с ними. У меня в семье сохранились кое-какие, ни к чему теперь не пригодные, старички подобного рода, которые дороги мне тем, что я помню их с самого раннего своего детства. К их числу относится пара жестяных коробок довоенных времен. В одной из них, самой яркой и красивой, когда-то был чай. Но я того чая не пивал. Какого вида, сорта, где он был выращен и кем расфасован мне тоже неизвестно. На моей памяти в этой коробке бабушка держала пуговицы, иголки, наперсток и несколько юрков белых и черных ниток. Юрками у нас называли деревянные катушки, на которых тогда продавались нитки. Это потом их стали наматывать на картонные цилиндрики.

Так вот вся эта небольшая, размерами приблизительно 12,5 × 8 × 8 сантиметров, коробка была окрашена в ярко оранжевый цвет. На ее крышке, по периметру которой идет золотистый орнамент, выпуклыми крупными буквами выдавлено слово «ЦЕНТРОСОЮЗ». Над ним красуется белый треугольник, внутри которого опять повторено «Центросоюз» и добавлено «Фабр.Марка Москва С.С.С.Р». Внутри этого текста помещен еще один маленький треугольничек с изображением рукопожатия на фоне серпа и молота. Однако, в те времена, когда я подолгу готов был любоваться коробкой, я еще не умел читать. Привлекала же она меня рельефными, ярко раскрашенными изображениями птиц, размещенными на ее боках. На передней, фасадной, и задней стенках был выдавлен одинаковый рисунок: пара танцующих на зеленой, с желтыми метелками, траве журавлей с распахнутыми крыльями. А на меньших по площади боковых стенках красовались слева сокол, а справа петух и тоже на фоне травы и цветов. Вобщем не коробка, а загляденье, особенно если учесть, что рассматривал я ее в годы войны, когда никаких игрушек у меня не было.

Теперь я знаю, что сокращение «Центросоюз» расшифровывается, как Центральный Союз Потребительских Обществ Российской Федерации. Кстати, Центросоюз России являлся членом Международного кооперативного альянса еще с 1903 года.

Вторая жестяная коробка принадлежала моему отцу. Она представляет собой цилиндр высотой примерно в десять с половиной сантиметров и диаметром – четыре с половиной. В ней когда-то находился мыльный порошок «Нильская лилия», который предназначался для бритья. Под крышкой этой баночки пряталось устройство с дырочками, которые можно было открывать и закрывать, поворачивая верхнюю металлическую пластинку. В предвоенные годы, да и много лет после, у нас не было той готовой мыльной пены, которой мы пользуемся сейчас. Тогда надо было насыпать мыльного порошка в стаканчик для бриться, добавить туда горячей воды и взбить это все кисточкой. Мне самому тоже довелось, правда, много позже, попользоваться таким способом приговления мыльной пены.

К сожалению, многоцветные рисунки на покрашенном в темнозеленый цвет корпусе банки изрядно поистерлись, но тем не менеее легко различимы изображенные на нем древние египтяне с опахалами в руках, воин на колеснице, а также девушка, тянущаяся к цветку лилии, а вероятнее всего - лотоса. Над ней в верхней части цилиндра золотистыми буквами написано «Мыльный порошок», а под ней «Нильская лилия». У самого верха этой емкости есть надпись «Госхоз Фабрики парфюмер». На крышке жестяной коробки для мыльного порошка красуются вензель из букв Т и Ж, а также странное слово – ТЭЖЭ. Людям старшего поколения несоменно хорошо известна эта аббревиатура, хотя в том, как она расшифровывается нет единого мнения.

Начать можно с того, что название ТЭЖЭ было присвоено после революции знаменитому, международно известному российскому парфюмерному предприятию «Брокар и Ко», основанному в Москве французом Анри Брокаром в 1864 году. Позже ТЭЖЭ было переименовано в фабрику «Новая Заря».

Романтики расшифровывали звукосочетание ТЭЖЭ, как «Тайна женщины», хотя ближе к истине были те, кто считал, что оно означает всего лишь «Трест эфирно-жировых эссенций». Однако, действительность выглядела еще прозаичней, потому что под сокращением ТЭЖЭ, где два «Э» служили просто обозначением названия букв в русском алфавите, скрывался «Трест Жиркость». Несмотря на столь неаппетитное название, продукция фабрики ТЭЖЭ была достаточно высокого качества и пользовалась в СССР огромным спросом.

Название ТЭЖЭ прижилось на долгие годы благодаря также и тому, что звучало на французский манер, отголоски чего можно было услышать в созвучии с такими словами, как драже, бланманже, фраже, неглиже и так далее. Этот «привкус» французского, то есть чего-то ненашинского, иностранного, придавал дополнительную привлекательность продукции фабрики.

Я сам помню, как конферансье с эстрады пели такие частушки:

На губах тэжэ,
На щеках тэжэ,
На бровях тэжэ,
Целовать где же?

А теперь еще несколько слов про пару жестяных коробок, которые окзались у меня случайно и значительно позже двух первых. Одна из них имеет размеры 10,5 на 8 на 9,5 сантиметров, черного цвета с выдавленными на стенках прямоугольными медальонами, обрамленными по периметру золотистой линией. На передней и задней стенках коробки в них ничего нет, а в медальонах на боковых стенках на желтом фоне плывет по морю то ли китайская джонка, то ли просто небольшая парусная лодка. Никаких надписей на коробке нет, поэтому я не знаю что в ней было, хотя вероятнее всего она предназначалась для чая. На ее крышке имеется сложный многоцветный вензель, который я разобрать не смог. Однако, приглядевшись я увидел чуть выступающую на черном фоне не очень разборчивую надпись, которую можно прочитать как «Горянов». Возможно это фамилия художника, оформлявшего эту коробку.

Мне известно, что старые жестяные коробки являются предметами коллекционирования. Может кто-то знает, что было в этой коробке, и чья это подпись.

И наконец, последняя коробка. Она имеет размеры 17 на 10,5 на 5,5 сантиметров, покрашена в апельсиновцй цвет и на ее крышке имеется большое цветное изображение кинотеатра «Родина» в Ташкенте. Боковые стенки коробки украшены национальными орнаментами и на одной из них есть надпись «Конд. ф-ка «Уртак» г.Ташкент». Наверное в ней когда-то было печенье. Ташкентский кинотеатр «Родина» был переименован в кинотеатр «Ватан», в самом начале 60-х годов, так что эта коробка была сделана не ранее этого времени, получается, что ей уже, как минимум, исполнилось 50 лет.

В заключение, чтобы не показаться Плюшкиным, который хранил всякое барахло, хочу сослаться на Лидию Чуковскую, которая в своих «Воспоминаниях» приводит такую запись из дневника своего отца Корнея Ивановича Чуковского, сделанную после того, как его обворовали: «Я не люблю вещей, мне нисколько не жалко ни украденного комода, ни шкафа, ни лампы, ни зеркала, но я очень люблю себя, хранящегося в этих вещах».
Далее она пишет: «Вещи – они, как губка воду, имеют способность впитывать и хранить ушедшее время. Утрата вещей была для него утратой любимого времени, в них запечатленного. Лампа, которую унес из его дома и продал жулик, светила ему с комода в ту пору, когда ему не было еще тридцати, когда дети у него были еще маленькие, когда жил он у самого моря наискосок от «Пенатов», когда от весны до самой осени он ходил босиком по песку …».