Киргизский мединститут

Когда уже стало ясно, что мы переезжаем в Киргизию, во Фрунзе, и мне предстоит доучиваться в Киргизском мединституте, меня охватило беспокойство по поводу того, что я не знаю киргизского языка. Я думал, что без него там не обойтись. Однако, все мои опасения оказались напрасными. Все обучение шло на русском языке, на курсе было очень много русских. Да и вообще все вокруг, включая киргизов, говорили по-русски. Правда, многие уроженцы гор и отгонных пастбищ говорили с акцентом, путались в окончаниях и родах, но понять их было легко. Однако, между собой они часто говорили на своем родном языке.

Помню, как в перерыве между занятиями на кафедре кожных болезней, когда я только-только осваивался в новой для меня обстановке, мы вышли на улицу и грелись на весеннем солнышке, а двое моих сокурсников-киргизов обсуждали какую-то проблему, причем в их разговоре очень часто слышалось слово «кожада». Это было первое киргизское слово, которое мне удалось вычленить на слух в разговорной речи. Я не понимал, о чем они говорят, но влез в их беседу и спросил, что означает эта «кожада». Это значит – «в коже», перевел мне один из них. Оказывается в тюркских языках предлоги ставятся не перед, а после слова, к которому они относятся. Вот так прибавив к русскому слову «кожа» слог «да» они получили «в коже». Я был разочарован. Даже своего слова кожа у них нет. Хотя слово шкура наверняка было, однако, по всей видимости в приложении к человеку оно было слишком грубым. Потом я узнал много киргизских слов, даже научился улавливать смысл разговора, но все это вобщем-то было ни к чему. Киргизский язык самобытен, но предназначен для повседневной жизни, а не для обсуждения высоких материй. Для этого у него не было слов.

Вообще среди русских чувствовалось некоторое пренебрежительное отношение к киргизам, хотя они жили вроде бы в гостях у этого народа. Киргизов называли нацменами. Да, и сами они как будто стеснялись своей национальности, ощущая некую второсортность, хотя практически на всех руководящих должностях сидели местные товарищи, выходили газеты на киргизском языке, и почти все надписи в городе были на двух языках.

Курс терапии у нас читала доцент из местных – довольно молодая, но не очень симпатичная внешне женщина. Была она женой очень крупного партийного деятеля, чуть не Первого секретаря компартии Киргизии, сейчас уже точно не помню. Говорила она с сильным акцентом и очень неправильно. Но дело даже не в этом, а в уровне, качестве лекций. Он был невысок, причем это относилось вовсе не только к ней. Мне было с чем сравнивать. В Новосибирске уровень преподавания был гораздо выше, да и сами студенты были совсем другими.

Я на лекциях обычно слушал внимательно, и не знаю уж почему, но однажды после лекции доцент подозвала меня к себе и сказала: «У вас такое выражение лица будто вы думаете, а ну-ка посмотрим, что знает эта киргизка. Верно?» Я растерялся, так как таких мыслей у меня и близко не было. Но какова была атмосфера в республике, если доцент – величина тогда для меня громадная, могла подойти к студенту четвертого курса, еще ничего не знающему и не умеющему, и задать ему такой вопрос. К счастью для меня этот разговор остался без последствий.

Перед началом пятого курса нас отправили на хлопок в Араванский район Ошской области. Тогда я впервые увидел хлопковые поля, деревья грецкого ореха. Там я заболел дизентерией, сдуру попив воды из арыка. Провалялся в инфекционном отделении районной больницы вместе с Толиком Доброскоком, у которого обнаружили власоглава. Из инфекционного отделения мы часто самовольно уходили на прогулки по окрестностям Аравана. Ходили в больничных пижамах. Никто на нас внимания не обращал. Однажды залезли на гору, с которой потом еле спустились. Он научил меня сшибать грецкие орехи с дерева, швыряя камни. Там я еле выпросил бритву, чтобы побриться, так как борода меня сильно колола. Мне дали грязный станок, который, видимо, использовался для сбривания волос с лобков. Но тогда я этого не знал. Был очень благодарен. Побрился, а через пару дней у меня на верхней губе образовался фурункул, губу страшно раздуло, все сильно болело. К счастью, все прошло дней через десять, но на долгие годы оставался рубец над губой.

Когда выписался из больницы, мне вернули мою одежду, которую перед этим прожарили в дезокамере. Мой кожаный ремень после этой процедуры стал ломким и рассыпался на куски, когда я попытался его затянуть. Пришлось подпоясаться веревкой, чтоб штаны не спадывали. Так и приехал домой.

Один мой сокурсник-киргиз как-то рассказывал мне, что до тех пор, пока он не приехал во Фрунзе из своего аила, где он окончил школу, он никак не мог себе представить, что такое лестница и как по ней можно куда-то взбираться. Оно и не удивительно. Телевизоров в конце пятидесятых никто не видывал, а кино в их аил может и не привозили. Просто, в их аиле не было ни одного двухэтажного дома, поэтому лестница внутри здания была для него почти непостижимым сооружением.

И еще нужно отметить, что все они вынуждены были учиться на русском, чужом для них языке. Некоторые посмеивались над их произношением и ошибками. Мне же никогда не казалось это смешным. Киргизам из сельской местности трудно было учиться на первых курсах, так как они просто многого не понимали. Ни прочитать не могли, ни на слух воспринять. Однако, ко времени окончания института многие из них знали русский язык не хуже многих этнических русских, а часто были грамотнее их.

Только теперь я могу в какой-то степени понять киргизских юношей и девушек, когда сам в Нью-Йорке оказался в почти подобной ситуации. Хотя и большая разница есть. Они все тогда были молоды, а новый язык надо начинать учить молодым, а не тогда, когда тебе уже близко в шестидесяти.

Когда я учился в Новосибирске, лекции по патологической физиологии читал нам профессор Григорий Любан. Это всегда были маленькие спектакли, во время которых на наших глазах проводились эксперименты, а затем следовали остроумные комментарии. Однажды мы два часа записывали за профессором его лекцию, во время которой он всю доску исписал формулами. В самом конце лекции, он сообщил, что все исследования ученого и его формулы, о которых он нам рассказывал, оказались неверными. И двумя жирными полосами мела перечеркнул крест-накрест все написанное на доске. Громкий вздох разочарования пронесся по лекционному залу. Как же так? Мы два часа писали, и все зря? На что Любан заметил: - А каково было ученому, потратившему не один год на свои исследования, узнать, что все было напрасно? Насладившись реакцией, он ехидно улыбнулся и сказал, чтобы мы не вырывали листы с этой лекцией из своих тетрадей, потому что в формулы нужно было внести один коэффициент, который вскоре был найден, после чего все работало правильно. Раздался еще одни громкий вздох, но теперь уже облегчения.

Профессор Любан был довольно молод, холост в то время, когда я у него учился, и обладал ярко выраженной еврейской внешностью. Он был маленького росточка, что называется метр с кепкой. Явно по этой прчине он носил полуботинки на толстой, двойной подошве из микропористой резины, только что вошедшей в моду. Его нос был угреват, красноват и крючковат. На большой голове светились две большие залысины, а один глаз довольно сильно косил. Я имел возможность много раз хорошо его разглядеть, так как он вел еще и практические занятия в нескольких группах, в том числе и в моей. Несмотря на свою внешность, он был любимцем студентов, которые обожали его доброту, веселый нрав, остроумие и отношение к оценкам. Зачет у него получали даже самые отъявленные лодыри. При этом он говорил, что потом им самим придется платить за свое нынешнее отношение к учебе. А сейчас он не желает тратить на них свое время.

Историю о студенческих годах профессора я узнал, переведшись на учебу во Фрунзе, в Киргизский государственный медицинский институт. Профессор Любан был его выпускником. Отец будущего патофизиолога работал комендантом в одном из общежитий института.

Так вот однажды какой-то профессор круто насолил студенту Любану. По просьбе Гриши один из его дружков позвонил на квартиру обидчика и представившись служащим телефонной компании заявил, что сейчас проводится переучет телефонных аппаратов. Поэтому, во-первых, он просит сообщить ему цвет домашнего телефона, а во-вторых измерить длину телефонного шнура от трубки до аппарата и сообщить ему результат.

- Да, но мне нужно найти сантиметр, - извиняющимся голосом сказал профессор. – Ничего, я подожду, - успокоил его «представитель» телефонной компании.

- Полтора метра, - сообщил после некоторой задержки профессор. - Прекрасно, -ответил ему «представитель» телефонной компании, - а теперь засуньте этот провод себе в задницу. И повесил трубку.

Минут через пятнадцать у профессора снова раздался звонок. – Вас беспокоят из милиции. Вам недавно звонили какие-то хулиганы? – Да, да,- с жаром ответил профессор, - это возмутительно.

– Действительно это так. Не беспокойтесь, мы ими займемся. Всего хорошего. Кстати, вы можете вытащить провод у себя из задницы.

В те времена мысль о том, как же узнала милиция о частном звонке, в головах у советских людей не возникало.