Лагерные сборы

Летом 1961 года я закончил пятый курс Киргизского государственного медицинского института, куда годом раньше перевелся из Новосибирска. После пятилетнего обучения всех юношей тогда отправляли на лагерные сборы. Все мы являлись военнообязанными, а в институте была военная кафедра. Всем студентам мужского пола надлежало отслужить около двух месяцев, после чего каждому присваивалось офицерское звание младший лейтенант.

В том году на военной кафедре впервые решили провести сборы на территории Туркмении, под городом Мары, расположенном в центре пустыни Кара-Кум. Ехать было весело. В Чарджоу мы долго стояли на вокзале, успели сбегать в город, на Аму-дарью и искупаться.

Приехали мы в город Мары, который был областным центром, поздно вечером. Нас всех повели в баню мыться, а на выходе взамен домашней, гражданской одежды выдали солдатскую форму: гимнастерку и штаны защитного цвета, а также тяжелые кирзовые сапоги с портянками. В этой форме рано утром уже на машинах нас вывезли прямо в пустыню километрах в двадцати от города, в местность, которая называлась Бурункую.

Посреди песчаных дюн было упрятано три землянки, найти которые было невозможно, если не знать об их существовании. Зато издалека были видны две большие железные цистерны для воды, стоявшие на металлических подставках. Около каждой из них на цепи болталась алюминиевая кружка. Рядом на небольшой ровной площадке было огорожено невысоким глинобитным дувалом прямоугольное пространство, внутри которого стояли деревянные столы и лавки. Никакого навеса, а значит и спасения от палящего солнца не было. Это была наша столовая.

Чуть в стороне, на склоне песчаного бархана лежала куча ржавых двутавровых балок. Нас выстроили, и молодой, высокий, голубоглазый и красивый старший лейтенант из местной части приказал нам перетаскать эти балки в другое место. Метров эдак на сто к подножию другого бархана.
- Что жмуритесь? – ехидно крикнул он, - солнце глаза не выест! Вперед за работу!
Мы всю ночь не спали, а предстоящая работа была явно совершенно бессмысленной. Вокруг расстилалась пустыня, и где будут лежать балки не имело никакого значения. Всем было понятно, что нас приучают к воинской дисциплине. Мы должны были понять, что служба - это не сахар.

Было невыносимо жарко. Стояла середина лета. На белесом небе пылало и ярилось солнце. Спрятаться в тени было невозможно, потому что ее просто не было. Страшно хотелось пить. Я подошел к бочке, набрал в кружку воды и жадно сделал первый глоток. Горячая, солоноватая, противного вкуса, с болотным запахом вода, почти кипяток, обожгла рот. Такой водой напиться не удавалось. У всех в животах булькало и переливалось, но все равно хотелось пить. Потом мы научились получать холодную воду. Все нам еще в Мары были выданы алюминиевые фляжки, обтянутые парусиной. Вот эту ткань надо было хорошенько намочить и покрутить фляжку, заполненную водой, на ремне в воздухе, как пропеллер. Вода с парусины испарялась и забирала тепло, во фляжке получалась холодная вода.
Когда наступило время обеда, нам дали горячие, жирные щи. Я не мог есть. Меня тошнило, кружилось голова.

После обеда нас разбили на группы, выдали брезентовые палатки и приказали их установить. С этим делом, не имея опыта, мы провозились до самого вечера. Наши новые жилища были установлены, когда уже стало вечереть. Сделалось прохладней. Мы повалилсь в палатках прямо на песок и так проспали до позднего утра. Нас пожалели, и никто нас не трогал.

Потом начались занятия. Правда, строевой подготовкой нас много не мучили. Наши полковники с кафедры были немолодыми людьми, и не могли, да и не хотели подолгу жариться на солнце. Они жили в землянках, где было относительно прохладно. В наших же палатках днем было невыносимо душно. Через минуту пребывания под тентом в дневное время пот тек по всему телу в три ручья. Кстати, там проводилось научное исследование, кто-то писал диссертацию на тему об адаптации организма к жаркому климату, и поэтому с нас периодически в пробирки собирали пот.

Мы спали на матрасовках, набитых соломой. Мое место было с краю, и ночью я высовывал свою левую руку из-под полога наружу. С наступлением темноты в пустыне становилось удивительно свежо, даже прохладно. Потом уж мы узнали, что место, где мы жили, было очень нездоровым. Недалеко протекал канал, в котором в огромном количестве плодились москиты. Они были очень маленькие, их укуса практически не чувствовалось, но они были переносчиками возбудителя пендинской язвы или лейшманиоза. После окончания службы многие из нас переболели этой болезнью, и я в том числе. Мне еще повезло. Все мои язвы, а их было четыре штуки, оказались на левой руке. У многих язвы были на лице, а ведь рубцы после их заживления остаются на всю жизнь, правда, как и иммунитет к болезни. Когда язвы мои были не больше прыщика, я пришел на прием во Фрунзе к кожному врачу. Он небрежно бросил взгляд на мою руку, тут же поставил диагноз и отправил домой. Само, мол, пройдет. Никакого лечения не дал. Полгода после этого у меня были большие язвы на руке. Самая большая на локте была размером с черпало столовой ложки. Язвы были малоболезненны, но постоянно гноились, приходилось все время делать перевязки самому себе. Потом они сами зажили, но остались рубцы.

Днем песок на барханах раскалялся так, что до него нельзя было дотронуться. Как-то раз я выскочил босиком зачем-то из палатки, чтобы сбегать к соседям. Добежав до середины, я почувствовал себя окунем на горячей сковородке, и уже не знал то ли бежать назад, то ли вперед. Вобщем основательно поджарил себе пятки. И вот по этому песку постоянно шныряли ящерицы-круглоголовки. Длиною с ладонь, серенькие, очень вертлявые, с подвижной головой, они в этой жарище чувствовали себя превосходно. Да и я очень быстро адаптировался, хотя совсем недавно приехал в Среднюю Азию из Сибири. В столовой меня уже не тошнило, наоборот из-за стола частенько приходилось уходить по-французски, с остатком аппетита.

Хотел однажды схватить круглоголовку, чтобы получше ее рассмотреть. Она поднялась мне навстречу на передних лапках, широко раскрыла красный рот и ее голова неожиданно увеличилась в размерах чуть не втрое. Так мне показалось по крайней мере. Я испуганно отдернул руку, а ящерица благополучно сбежала. Складки кожи вокруг головы, способные резко расправляться при опасности, оказались ее защитным оружием. Я не знал тогда этого. Вобщем круглоголовка меня перехитрила.

Занятия наши по военной подготовке часто проходили где-нибудь на берегу большого арыка или канала. Немного позанимавшись с топографическими картами, мы прыгали в мутную, коричневатую, но казавшуюся прохладной, воду. Время шло довольно быстро. Изредка удавалось выбраться в Мары, а один день был посвящен посещению марыйского военного госпиталя.

Рядом с нами был палаточный городок Алма-атинского мединститута. У нас были с ними спортивные состязания.

После окончания сборов мы возвращались поездом во Фрунзе. На соседней полке ехал мой сокурсник Боря Кинзубргский. Большими друзьями мы с ним не были, учились в разных группах. Однако, Боря был хорошим парнем и отличным студентом. Насколько помню, его отец работал преподавателем у нас в мединституте на кафедре то ли химии, то ли биохимии. Окончил институт Борис с красным дипломом, и его взяли военным врачом в армию.

Так вот во время нашего возращения домой, приключилась маленькая история, за которую мне немного стыдно. К тому времени из тех небольших денег, что мне дали с собой родители, у меня не осталось ни копейки. Поезд тащился медленно, в вагоне было очень жарко и душно, и мне страшно хотелось пить. Я попросил немного денег у Бори, чтобы купить на какой-то станции бутылку лимонада. Он дал мне рубль. Я сбегал в станционный буфет, купил лимонад, а сдачу ему не вернул. А он у меня не спросил. Я чувствовал себя неловко, но сделал вид, что забыл вернуть сдачу, так как очень хотел иметь в кармане хоть какую-то мелочь на всякий случай. Просто попросить в долг этот рубль мне как-то не пришло в голову. К концу поездки деньги кончились и у моего товарища. И тогда я, довольный, сообщил ему, что у меня осталась сдача, и мы на нее купили что-то еще, не помню уж что. Столько лет прошло, а чувство некоторой неловкости не покинуло меня до сих пор.

Как сложилась судьба моего тезки после окончания института я не знаю. Но однажды на Интернете я нашел упоминание о некоем Борисе Кинзбургском из Димоны. Вполне возможно, что это тот самый Борис.

Когда мы приступили к учебе осенью, у нас начался курс акушерства. Из-за язвы на левой кисти меня не пускали ни в родзал, ни в операционную. Все что-то там смотрели, а меня отправляли в абортное отделение, где я делал аборты, надев на больную руку две резиновые перчатки. Сколько я их там переделал, не знаю, но насобачился здорово. Управлялся очень быстро и с минимальной кровопотерей. Это все, чему я там научился. Во время дежурств в роддоме мы с Борькой Аппаковым, моим дружком карачаевцем, спали в подвале. Он гвоздиком открывал замок в комнату, где хранились запасные матрасы. Мы очень удобно на них устраивались и дрыхали до утра. А потом как ни в чем не бывало появлялись в родзале, и нам делали отметку в дневнике, что мы отдежурили. А мы и знать не знали, что было ночью в роддоме. Но к парням так относились, потому что практически никто из мужчин в гинекологи тогда не шел.

Борис Аппаков был на год старше меня, но к своим двадцати трем годам почти совсем облысел. К этому времени он был женат и подрабатывал фельдшером.

В ноябре 1943 года всю его семью в числе других карачаевцев за одну ночь сослали в Среднюю Азию. Они не могли выходить за пределы определенной зоны и каждый день должны были отмечаться в комендатуре. Мы много говорили с ним об этом. Стояла оттепель начала шестидесятых, стало возможным обсуждать ранее абсолютно запретные темы. Я возмущался по поводу депортации его народа, считая, что все не могли быть виноваты. Боря больше молчал, был осторожен. У него был опыт, которого не было у меня.