Школа-семилетка

Никогда не забуду, как меня первый раз привели в школу. Записываться. Это была обычная для тех времен семилетка. Я зашел с мамой в кабинет директора Михаила Николаевича Штамова. Нас встретил немолодой, полный, лысый человек с лицом Деда-Мороза, но только без бороды и усов. Он приветливо мне улыбнулся, спросил как меня зовут, а потом предложил посчитать до десяти. Я проделал это очень бойко.
- А теперь в обратном порядке, - сказал он мне, лукаво улыбаясь. Этим заданием я был застигнут врасплох, так как совершенно не был к нему готов. Стал считать медленно, запинаясь, какое-то число пропустил. - Ничего, - успокоил меня Михаил Николаевич, - ты еще многому научишься. Так я стал учеником мужской семилетней школы № 3 Кагановического района города Новосибирска.

С каким удовольствием я примерялся в тот день к парте! Мы зашли в один из пустых, приготовленных к новому учебному году классов. Вкусно пахло свежей побелкой и краской. Я сел за ближайшую парту, откинул крышку, заглянул в ящичек, куда клали портфель с учебниками и тетрадями. Деревянная крышка парты была выкрашена в черный цвет, а сиденье в желтый. Сквозь краску загадочно проступали многочисленные надписи, вырезанные ножичком.

Сопровождать меня записываться в школу пришли моя сестра Лиля и Галя, соседская девочка, наша подружка по играм во дворе. Они тоже сели за парту. Но я ревниво заявил им, что они не могут за ней сидеть. Вот, мол, через год, когда вас тоже примут в школу, тогда пожалуйста. А сейчас нельзя. Девчонки поверили и встали, а я остался королем сидеть за партой.

В тот первый послевоенный год в одном классе было по 35-40 учеников, а помещений не хватало. Мы теснились по трое за одной партой. Тех, кто тогда сидел со мной, я помню очень хорошо. Это были Алик Сухомлинов и Женя Походун. У Жени отец был военнослужащий, и он достал где-то сыну большую коробку цветных карандашей, что было тогда невиданной роскошью. Мне его карандаши очень нравились, но более всего меня восхищал и поражал карандаш белого цвета, который был в том наборе.

Потом, когда мы уже сидели по двое, несколько лет моим соседом по парте был Вова Дорош. Правда, в те годы мы не звали друг друга по имени, только по кличкам, которые производились от фамилий. Меня, например, звали Руба, а Вовку – Дора, и это было совсем не обидно. Норма такая была. Все шло, наверное, от обычаев тюремно-лагерной жизни, которые распространились и на тех, кто жил как бы на свободе. Учителя нас звали только по фамилиям.

Первые три года моим классным руководителем была Вера Алексеевна Кострыгина - маленькая, смуглая, худенькая женщина с черными, волнистыми волосами, которая вела у нас все предметы. Только с четвертого класса уроки стали вести у нас разные педагоги.

Я знаю сколько замечательных, благодарных строк посвящено многими людьми своему первому учителю. Да, и вообще своим учителям. Например, Андре Моруа, вспоминая о своих школьных годах, написал: «Сегодня, когда я объездил столько стран и видел много школ, я понимаю, какая редкая удача выпала нам – получить в десять лет учителей, достойных преподавать в любом из университетов мира. Эти педагоги трудились бескорыстно, с единственной целью: наилучшим образом воспитывать поколения юных французов, - и так самозабвенно, что в конце каждого года страдали от расставания с учениками».

К сожалению, я не могу написать что-либо подобное ни о своей первой учительнице, ни о других педгогах, хотя некоторые из них и запомнились. Вера Алексеевна меня недолюбливала, это мягко выражаясь. Вероятно потому, что я был вертляв и болтлив. Но главное из-за моей еврейской национальности. Это я хорошо понимал уже тогда, хотя вслух об этом никогда не говорилось. Помню однажды на уроке арифметики она задала нам какую-то задачу про вязанки дров. Первым задачу решил Слава Самсонов, у которого мама была секретарем райкома ВКП(б). Вера Алексеевна похвалила Славу, к которому, как мне казалось, проявлялось особое внимание, и поставила ему пятерку. Однако, он решил задачку неправильно. Но узнав ответ, все в классе решили ее так же, как Слава. Только я решил ее по-своему. С каким удовольствием тут же мне была громко выставлена двойка! Однако я смог объяснить, почему у меня получился такой ответ. Вышел большой конфуз. К чести нашей учительницы надо заметить, что она рассказала об этом директору школы, и он даже зашел к нам в класс, посмотреть на ученика, который не пошел на поводу у всех. А со Славой мы дружили, он был хорошим, веселым и находчивым мальчишкой, и я не раз бывал у него в гостях на дне рождения и просто так. Не знаю даже почему меня приглашали, может потому, что я был в числе лучших учеников в классе.

Мне нравилось учиться. Правда, один предмет я просто ненавидел. Это было чистописание. Дело в том, что я был левшой. Но из-за своей стеснительности и не желая, чтобы меня дразнили, я сам сразу взял ручку в правую руку. Писать мне было страшно неудобно, палочки и крючочки выходили у меня кривыми и косыми, а уж о нажиме и говорить нечего. Он был у меня, о ужас! неравномерный. Помню ко мне даже прикрепили мальчика Леню Швайкова, чтобы он со мной позанимался по части нажима. Однако почерк у меня на всю жизнь так и остался некрасивым, зато в школе секрета о моей леворукости так никто и не узнал.

Едва научившись читать, я страстно полюбил это занятие. Особенно мне нравились научно-популярные издания. Была тогда такая серия тоненьких научно-популярных брошюрок, написанных представителями самых разных наук: астрономии, вулканологии, кристаллографии, биологии и т.д. Я проглатывал их все без разбору с большим интересом. До сих пор помню названия и историю вулканов Кракатау, Стромболи и Этна или типы некоторых кристаллов - додекаэдры и октаэдры. Какие таинственные и необыкновенные слова и названия! Какие захватывающие катаклизмы и происшествия! А бронтозавры, диплодоки и стегоцефалы! А цефеиды, тау Кита, Ригель, Альтаир, Денеб и Бетельгейзе!

И чем больше такого рода книжек я читал, с тем большим рвением и усердием я занимался их поиском в библиотеках и книжных магазинах своего родного Новосибирска. Но таких изданий было мало, и попадались они мне редко. Новые книги почти не издавались – не до того было в первые послевоенны годы. В библиотеках тогда книги были очень ветхие, что ни том, то развалюха - зачитанный, засаленный, старый, часто с вырванными страницами. Такие книги трудно, а иногда и невозможно было читать из-за многочисленных пропусков. Я испытывал душевные муки и страдал самым настоящим образом из-за невозможности найти и прочитать то, что мне хотелось. Тем не менее, я, например, прочитал не меньше дюжины произведений своего любимого Жюля Верна. Больше не нашел.

К окончанию седьмого класса я одновременно хотел стать геологом, палеонтологом, астрономом, путешественником, а также журналистом, потому что писал стихи.

Однажды весной случилось наводнение и размыло книжный склад, размещавшийся где-то на самом берегу Оби. Вдоль берега валялось много распавшихся, подмокших книг. Я узнал об этом случайно и поздно. Нашел на берегу только одну более или менее сохранившуюся книжку, да и та была на татарском языке. Читать я ее не мог, но картинки рассматривал. Это была книжка о фокусах.

С тех пор, со времен настоящего книжного голода я стал относиться к книгам трепетно и бережно, возненавидел тех, кто не то, что вырывает страницы, а загибает уголки вместо того, чтобы вложить закладку. И до сих пор не выношу умников, которые подчеркивают отдельные строчки или делают на полях книг глубокомысленные пометки, вроде «глупо!», «ерунда», «замечательно» и особенно Sic!, N. B. и так далее в таком роде.

А тогда, едва мы начали учиться, как в школе случилась трагедия. Мальчик из нашего класса по фамилии Газман попал под машину и погиб. Я его плохо знал, потому что не успел еще толком познакомимться со своими одноклассниками.

И вот весь наш класс сняли с урока и повели к Газману домой, проститься. Так впервые в жизни я попал на эту церемонию. Мы выстроились цепочкой, в затылок друг другу и так строем медленно заходили в комнату, вдоль стен которой сидело много людей с заплаканными глазами, а посреди стоял гроб. Очередь медленно двигалась вокруг него и вытекала на улицу. И вот там на меня вдруг напал смех. Я понимал и правильно оценивал ситуацию. Это было печальное событие, но я огромными усилиями сдерживал себя, чтобы не захохотать. Возможно, это была истерическая реакция, хотя я не помню, чтобы сильно переживал в тот момент или чего-то боялся.

Подобное же произошло со мной много позже, когда я учился уже в седьмом классе. К нам в класс зашел заплаканный директор школы Михаил Николаевич Штамов и сообщил, что умер Сталин. Мы все молча встали и так стояли несколько минут. Плакать мне совсем не хотелось, напротив, я с великим трудом удерживал себя от того, чтобы не рассмеяться, хотя и понимал все последствия такого поступка. Я не был рад смерти тирана, тогда он был для меня Великий Вождь, но и не был сильно огорчен. А реакция была такая.

В те же годы, начиная с класса шестого-седьмого, я стал ходить на изредка устраивавшиеся у нас школьные вечера, куда приглашали девочек из соседней женской семилетки. Организовывались танцы, какие-нибудь манерные па-де-катр, па-де-патинер или па-де-труа, которые я не умел и стеснялся танцевать. Была еще игра в почту. Вот здесь я принимал активное участие. Всем желающим раздавались номерки – кусочки бумаги с написанными на них цифрами, которые нужно было прикрепить к груди. Потом можно было обмениваться записочками через почтальона, который передавал послание адресату с соответствующим номером. Обычно начиналось с «Как вас зовут?», «В каком классе Вы учитесь?», а потом можно было подойти и познакомиться. Но и это было многим из нас трудно сделать, и мне в том числе, из-за отсутствия опыта ежедневного общения с девочками, зажатости и закомплексованности. Только с теми, кто жил рядом, по соседству, мы чувствовали себя свободно. А познакомиться хотелось. И вот в самом конце вечера один из почтальонов Борька Чечулин подошел ко мне и отдал целую пригоршню записочек от какой-то девочки. Среди обычных вопросов было несколько раз «Почему Вы не отвечаете?». Я спросил его, почему он мне не отдал их раньше. Он ответил, что не мог найти меня с моим номером.

Я отыскал девочку, когда фактически уже все расходились. Показал ей ее записочки и сказал, что я их только что получил. Но она только обиженно посмотрела на меня, а потом отвернулась, тряхнув черной косой. Договориться о свидании у меня не хватило смелости. Как я потом об этом жалел! Даже сейчас жалко.

А потом уже мы ходили в гости в женскую школу № 8. Там была та же почта, танцы и игра в ручеек. Я писал записочки какой-то маленькой симпатичной девочке с круглыми карими глазками, одетой в старенькое платьице и подшитые валенки. Она мне понравилась почему-то. И вот, когда началась игра в ручеек, я в своей зажатости и страхе схватил за руку не ту, которую хотел, а ее соседку. Моя пассия, получившая от меня множество записочек, удивленно взглянула на меня и исчезла в толпе.

Учителей, которые запомнились бы на всю жизнь, тоже не было. Но хорошо помню, как на уроке биологии учитель, имя которого я забыл, рассказывал нам об удивительных достижениях знаменитого селекционера, народного самородка, светоча советской науки Ивана Владимировича Мичурина. По словам нашего педагога Мичурин мог делать с растениями все, что хотел. И в качестве примера, приводил случай с яблочным пюре. Мол, пюре из яблок получается вкусное, но не очень красивое, похожее по цвету на детский понос. Так Иван Владимирович специально вывел сорт яблок, мякоть у которых была розового цвета. И пюре теперь не только приятно на вкус, но и красиво на глаз. Или еще он разводил у себя в городе Козлове, который потом в его честь переименовали в Мичуринск, дальневосточную лиану актинидию – северный виноград, дававшую вкусные плоды, внешне напоминавшие виноградные ягоды.

И мы, полуголодные мальчишки, жившие в Сибири и видевшие яблоки только по большим праздникам пару раз в году, сидели, раскрыв рты и глотая слюни в своем холодном классе. Чего уж там какая-то актинидия или яблоки с розовой мякотью, мы бы и зеленых ранеток с удовольствием поели, да и те вырастали в наших краях к середине лета лишь до размеров крупных горошин и были невероятно кислыми.

Заметных событий в нашей школьной жизни было мало. Правда, случился у нас однажды в школе сильный пожар, и мы несколько дней не учились. Вот радости-то было! Оказалось, что на школьном чердаке курили какие-то семиклассники и бросили там горящий окурок.

Хорошо помню случай совсем другого рода. Когда я учился классе в шестом, у нас по школе, где в качестве иностранного языка изучался только немецкий, разошелся слух, что «клюква» по-немецки будет «дас пиздикляус». Все ходили, ухмылялись, но никому не приходило в голову заглянуть в словарь, чтобы проверить подлинность этих утверждений.

Я не верил этой болтовне, и даже поспорил с Дорой, утверждая что это все вранье. И вот однажды в конце урока немецкого языка я подошел к столу нашей учительницы Марьи Ивановны - пожилой, полной, маленького роста женщине, около которой толпилось много ребят, и громко спросил ее, как будет клюква по-немецки. Реакция учительницы была для меня совершенно неожиданной: вместо того, чтобы спокойно ответить, она страшно возмутилась, разразилась криком и сказала, что будет разбираться со мной у директора.

Дора торжествовал, а я усомнился в своей правоте, подумал, что может и правда клюква звучит на немецком так похабно. Я так и объяснил ситуацию директору, что, мол, хотел только доказать ребятам, что они не правы, а теперь и не знаю, что подумать.

Мне до сих пор непонятна реакция учительницы, которая, судя по всему, наверняка знала о ходящих по школе слухах. Было бы педагогично включить это слово в какой-нибудь диктант и уничтожить сплетню на корню, но до этого она не додумалась. А надо было, ведь клюква по немецки всего лишь die Moosbeere, то есть ягода, растущая во мху. Даже ничего близкого к какому-нибудь неблагозвучию по-русски.

Одним из мальчиков, с которым я проучился в одном классе семь лет был Юра Кальниц. Помню, он был одним из лучших учеников. Близкими друзьями мы не были, но хорошие отношения у нас были всегда. В нашей мужской школе до шестого класса все ученики в те годы ходили стрижеными под машинку. Только в седьмом классе разрешалось отрастить волосы. Вот тогда у нас появились первые расчески. Обычно это были простые изделия ширпотреба из коричневой полупрозрачной, гибкой пластмассы. Стремление их украсить выразилось у нас в том, что на них иголкой, находившейся на ножке циркуля, выцарапывали разные орнаменты. Юра хорошо рисовал, и его расческа вся была в причудливых узорах. Увидев ее однажды у него, я попросил разрисовать и мою. Юра согласился, и к концу следующего урока моя расческа была готова.

После окончания школы-семилетки № 3 пути мои с бывшими одноклассниками разошлись. Я перешел учиться в среднюю школу № 10. Никого из старых учеников в моем новом классе не оказалось. Встречались мы случайно и редко. Я знал, что, например, Юра учится в музыкальной школе по классу кларнета. Чаще я виделся с его младшим братом, который, как и я, учился играть на скрипке. Постепенно старые связи как-то сами собой прервались, у каждого началась новая жизнь, и появились новые друзья.