Нашинские Юлии Цезари

В позапрошлом номере газеты «Вечерний Нью-Йорк» (22 – 28 октября 2010 года) на стр. 21 была напечатана небольшая заметочка под названием «1,5 года задом наперед» про некоего Плени Винго, который в 30-х годах прошлого века дошел пешком из Санта-Моники до Стамбула, шагая задом наперед. При этом он пристроил себе на голову нечто вроде зеркала заднего вида, чтобы беспрестанно не вертеть головой при движении спиной вперед и не свалиться в какую-нибудь яму или не врезаться в случайных прохожих. Правда, в этой истории есть одно темное пятно: не известно, каким способом Винго преодолел Атлантический океан. Неужели на пароходе, который весь путь проделал кормой вперед?

Я и раньше читал об оригиналах, готовых передвигаться рачьим способом, только для того, чтобы попасть в книгу рекордов Гиннесса. Например, про Антони Нортона из Миннеаполиса, который относительно недавно, а именно в 1990 году, за 23 часа 45 минут ходьбы задом наперед преодолел дистанцию в 153,12 километра, поставив таким образом своеобразный мировой рекорд.

Однако и среди людей вовсе не стремящихся попасть в книгу рекордов Гиннесса, есть немало таких, которые охотно прогуливаются подобным образом. Одним из таких любителей является Ю.Любимов – основатель театра на Таганке, всемирно известный режиссер.

Узнал я об этом из книги «Убегающее пространство» знаменитого театрального художника Давида Боровского. Вот цитата из самого начала книги, обозначенного «Вместо эпиграфа»: «Как-то Любимов рассказал, что его доктор порекомендовал ему ходить как можно чаще задом наперед. Это, мол, способствует улучшению двигательно-координационных функций организма. И Ю.П. (Юрий Петрович) не без озорства демонстрировал, и довольно ловко, такое хождение».

Кстати, по мнению некоторых голландских исследователей хождение спиной вперед стимулирует умственную активность. К такому выводу они пришли заставляя студентов читать слова, означающие цвет, но напечатанные разными красками. Например, слово «красный» было напечатано синим и красным цветами. Испытуемые должны были назвать цвет, как можно быстрее. Так вот, движение задним ходом способствовало решению этой задачи в тех случаях, когда название цвета и окраски шрифта, которым оно было напечатано, не совпадали. Оценивать серьезность и важность этого иследования я не берусь. Зато шутка Юрия Татаркина: «Хождение задом наперёд сводит на нет последствия вставания не с той ноги» вполне может претендовать, по моему мнению, на научную достоверность. И вправду, встав утром в плохом настроении, можно погулять по комнате задом наперед, чтобы рассмешить самого себя. Глядишь, настроение и улучшится.

Сам я прогулками спиной вперед никогда не увлекался, но мне не раз доводилось видеть такого рода «спортсмена», довольно быстрым шагом прогуливающегося по набережной Бенсонхерста в Бруклине. В свое время я практически каждый день приходил туда на пробежки. Там рядом с мостиком, перекинутым над хайвеем в продолжение 17-й авеню, часто собиралась група китайцев среднего и пожилого возраста для занятий физкультурой. При этом они сосредоточенно проделывали странные физические упражнения – плавные, замедленные, с остановками и замираниями в причудливых позах. Возможно они занимались по системе цигун или это была какая-то разновидность ушу, не знаю. Наш герой входил в состав именно этой группы. Хорошенько размявшись в различных статических позах, он затем бодро отправлялся в путь вдоль набережной спиной вперед. И этим очень отличался от многочисленных любителей пеших прогулок, которые проделывали свой утренний моцион обычным ходом.

Однако и при обычной ходьбе можно серьезно усложнить свою, казалось бы очень простую, задачу.

Так, я неоднократно видел там одну странную особу, но уже европейского происхождения. Это была маленькая, сухонькая, одетая в облегающий спортивный костюм, женщина на кривоватых тонких ножках. Она энергично ходила быстрым шагом вдоль набережной, и при этом на ней были наушники, подсоединенные к укрепленному на поясе плееру, а в руках она держала какую-то толстую книгу, которую читала на ходу. Вобщем эта дама делала сразу три дела: быстро шла, ловко обходя встречных людей, читала и что-то слушала в плеере.

Всякий раз при встрече с ней, я вспоминал про Юлия Цезаря, который согласно разным легендам и преданиям умел делать несколько дел одновременно, а именно, он, якобы, был способен сразу и читать, и диктовать другой текст.

На этом основании я вполне могу считать, что моя таинственная незнакомка с набережной Бенсонхерста переплюнула великого римлянина: она делала на одно дело больше. Правда, осознавала ли она что-либо из прочитанного или улышанного остается большой загадкой.

Ну, а уж Юлиев Цезарей, делающих по два дела сразу у нас пруд пруди. Сейчас я очень жалею, что при прогулках по набережной не всегда брал с собой фотоаппарат. Поэтому ни любителя предвигаться задним ходом, ни даму с наушниками и книгой в руках я не сфотографировал. Но вот запечатлеть идущего вдоль океанского берега мужчину, и при этом читающего газету, мне удалось. И таких чудаков немало. А уж водителей машины, которые сидя за рулем разговаривают по сотовому телефону видел каждый, или сам был таковым.

И вот тут следует сообщить пренеприятное известие. Согласно последним исследованиям психологов даже Юлий Цезарь не мог делать два дела одновременно. Ученые выяснили, что на самом деле мозг человека очень быстро переключается с одной задачи на другую, а не решает их параллельно.

Причем для таких переключений нужно некоторое время, которое можно уменьшить с помощью тренировок, доведя его до некоего минимума, не являющегося, однако, сколь угодно малой величиной.

По этой причине водитель автомашины с мобильником в руке является потенциально опасным для окружающих.

Вобщем читать на ходу газету или книгу каждый волен на свой страх и риск, так как вероятность влезть в лужу, вляпаться в собачье дерьмо, запнуться, грохнуться оземь и расквасить себе нос, врезаться лбом в столб или попасть под машину у такого пешехода возрастает многократно, а вот для человека, управляющего автомобилем, заниматься любым вторым делом совершенно противопоказано.

И нашим доморощенным “Юлиям Цезарям” необходимо об этом помнить.

У дяди Бори

Летом мы с мамой частенько ездили на передаче в деревню к маминому брату дяде Боре. Он жил на станции «Сеятель» в том месте, где позднее построили новосибирский Академгородок. Природа там была чудесная: смешанный лес, переходивший в сосновый бор. Дом дяди Бори и его жены тети Шуры стоял на краю села. У них был неплохой приусадебный участок, где они выращивали картошку, а также помидоры, капусту, огурцы, морковку, репу, горох и бобы. А еще у них были куры, корова и свинья.

Помню как однажды мы приехали к ним погостить на пару дней ранней весной. У дяди Бори как раз начиналась работа на огороде. И он меня подзапряг. В тот раз мы чистили с ним стойло и хлев. Навоза за долгую сибирскую зиму там накопилось толщиною со штык лопаты. И вот мы откалывали ломом куски этого полуоттаявшего бурокоричневого, пахучего добра, грузили на тачку и вывозили в огород. Работа была тяжелая, я здорово устал. Зато как приятно было осенью совершать вылазки в дядин огород. Это были довольно опустошительные набеги, но нас никогда никто не останавливал. Какими вкусными были горох и хрустящие огурчики, морковка, репка и особенно малина, густые кусты которой росли в укромном уголке за домом! А еще мне нравилось есть парное молоко с хлебом, который дома пекла тетя Шура. Она работала учительницей в местной школе.

Один раз мне даже довелось доить корову. Дяди не было дома, а тетю Шуру куда-то срочно вызвали, и она сунув мне в руки подойник, попросила подоить только что вернувшуюся с выгона корову. - Да я не умею! – возопил было я. - Вот и поучишься, - отрезала тетя. Загнала корову в стойло и ушла. Что мне оставалось делать? Подошел я к корове, сел на низенькую скамеечку, поставил подойник. Еще не успел взяться за вымя, как корова, отгоняя мух, так огрела меня хвостом по голове, что от неожиданности я чуть не свалился со скамейки. Почесав ушибленное место, я неумело потянул за сосок. Брызнула тонкая струйка. Дело вроде бы пошло, на дне ведра набралось немного молока. Но буренке видимо не нравилось, как я ее дою. Она стала переминаться с ноги на ногу, а потом просто ступила на полшага вперед и ее грязная задняя нога оказалась в подойнике. Еле я его вызволил. Молоко пришлось вылить.

Запомнился мне еще один случай, связанный с домашней живностью. Дело было к вечеру. Корова только зашла во двор. Незадолго до этого из хлева выпустили здоровенного борова, которого мы любили иногда почесать. Тетя Шура заканчивала приготовление для него еды из отрубей и картофельных очисток. Боров в нетерпении громко хрюкал и метался по двору. На мгновение он остановился позади коровы, и в это время она начала мочиться. Мощная струя падала точно на свиное рыло. Брызги летели во все стороны. Но боров и не думал сдвигаться с места, он явно блаженствовал. Но тут подоспело корыто с отрубями. Забыв про водные процедуры, боров кинулся к корыту. Стал жадно, громко чавкая, есть. Куры, которые бродили по двору, пытались улучить момент и выхватить что-нибудь из корыта. Но боров свирепо их отгонял, ни одной не досталось даже крошки. Когда корыто опустело, подобревший боров улегся посреди двора и закрыл глаза. У него на рыле между щетиной застряли отруби. Куры сначала робко, а потом все нахальнее выклевывали их, подходя к нему все ближе и ближе. Боров все это время оставался неподвижен. Наконец они просто принялись расхаживать по нему, как по бревну, а потом уселись на его боку рядком.

Осенью мы ездили с дядей и тетей на сенокос. Тете Шуре давали в колхозе лошадь и телегу, и мы отправлялись косить траву на лесных полянах. До сих пор помню лесную дорогу с еле заметной колеей. Прямо на этой дороге среди редкой травы, как необыкновенные цветы стояли красные, фиолетовые, зеленоватые, сероватые и желтые сыроежки. Пока доедешь до сенокосного места, наберешь полную корзинку грибов на жарёху. А однажды тетя Шура в старой неглубокой яме в лесу набрала целое ведро лисичек - упругих, цвета яичного желтка, грибочков, особенностью которых является то, что они никогда не бывают червивыми. Поездки на сенокос вдохновили меня на такое стихотворение:

По ложбинкам, горкам
Еду в даль лесную,
Ветерок прогорклый
Чуть заметно дует.

Эх, моя лошадка
Ветра не обгонит,
Хоть и дремлет сладко
Ветерок-засоня.

На лужках смущенно
Нежатся гвоздики,
Солнечной короной
Цвет ромашек диких.

На лесных покосах
Солнце золотится,
Утренние росы
Моют травам лица.

После работы дядя Боря мог взять в свои жесткие, словно железные, руки балалайку и лихо наигрывать русские народные песни. Я удивлялся, как он может так шустро шевелить своими заскорузлыми пальцами, которые, как мне казалось, и вовсе не гнулись от тяжелой работы.

По вечерам мы с сестрой ходили играть в волейбол и на танцы в поселок. Молодежи там было не очень много, но все равно было весело. Жила там одна девочка Нина Курская, маленького росточка, которой я очень нравился. Мы с ней целовались после танцев.

1

Алёна says:
Ноябрь 2, 2010 @ 07:01

Прочитала, и сразу вспомнились детсво, и бабушкина деревня, и всяческие виды сельскохозяйственных работ. А вообще хорошо так поработать иногда, ведь правда? Жалко, что тут у нас никакой родни, у которой была бы своя ферма со всеми прелестями такой жизни (сама бы я так жить, впрочем, не хотела — слишком тяжело на ежедневной основе).

2

Борис says:
Ноябрь 3, 2010 @ 12:22

Да,я тоже согласен был бы иногда поработать на земле, помахать косой, прополоть грядку, особенно если знать, что осенью тебя до этой грядки допустят - похрустеть зеленым огурчиком или набрать толстеньких стручков гороха.

Оставить комментарий

Имя (обязательно)

Почта (не показывается) (обязательно)

Сайт

Notify me of followup comments via e-mail.

Эвакуированные

Во время войны в нашем двухэтажном коммунальном доме жили беженцы, приехавшие из западной части страны. Все вокруг называли их «эвакуированные». Я хорошо знал это довольно труднопроизносимое для шестилетнего ребенка слово, но не очень-то понимал, что оно значит. Эвакуированные они и есть эвакуированные. Приехали почему-то откуда-то и живут теперь в Новосибирске. Вот и в нашем доме несколько человек.

Среди эвакуированных был мальчишка чуть постарше меня, с которым я часто играл во дворе. Звали его Абрашка. Однажды Абрашка рассказал мне, что когда он был совсем маленьким, он очень тяжело болел. Болезнь его заключалась в том, что он писал оттуда, откуда какают и какал оттуда, откуда писают. Я был поражен. Представить, как он писает оттуда, откуда какают, я мог довольно легко. Но вот как он какал оттуда, откуда писают, я никак не мог вообразить. Я искренне сочувствовал Абрашке и радовался, что он благополучно избавился от этой страшной болезни.

Лица его я совсем не помню, сохранилось в памяти лишь то, что был он горазд на всякие выдумки. Как-то утром Абрашка вышел на улицу в маске, сделанной из листа бумаги, в котором были прорезаны отверстия для глаз и носа. У меня никогда не было такой маски и мне очень захотелось ее поносить. Когда я ее у него выпросил и нацепил на себя, то заметил, что дырка для носа измазана соплями. Но это лишь слегка подпортило мне удовольствие от ношения этого бумажного чуда.

Помню его мать, женщину с пышными, вьющимися каштановыми волосами, уложенными в высокую прическу. Но ее образ остался в моей памяти только по пояс: она выглядывает в окно второго этажа и зовет своего Абрашку домой. Какой она была «целиком» - худой, полной, высокой или маленькой, я не знаю.

Жил у нас во дворе и другой эвакуированный мальчишка, но этот был старше меня лет на шесть-семь. Звали его Лёська. Бабушка не разрешала мне с ним водиться, называя его хулиганом. Но она была хозяйкой дома, а Лёська был хозяином во дворе. И вот однажды зазвал он меня за сараи, где всегда обделывались всякие тайные дела и предложил мне украсть конфету у тетки, которая торговала ими с лотка в двух кварталах от нашего дома. Я начал было отказываться, но Леська не отступал.

- Да, что ты дрейфишь, - говорил он. Она же слепошарая, видел какие толстые очки у нее на носу? Да и старая она, ты бегаешь в сто раз быстрее. Стащишь конфету, чуть отойдешь в сторону и улепетывай со всех ног. Она и не побежит за тобой, на кого ж она лоток-то со своим барахлом бросит? Зато ты конфету попробуешь! - привел он в заключение свой последний, убойный довод.

Я заколебался. Дейставительно каждый раз, когда я ходил с мамой в магазин «Бакалея», расположенный в паре кварталов от нас, я видел немолодую, худенькую, маленькую женщину в очках с толстыми стеклами, которая штучно с лотка продавала леденцы в виде красных петушков на палочке, тянучки и медовые маковые шарики. И всегда, проходя мимо ее небольшого столика, прикрытого поднимающейся стеклянной крышкой, я выпрашивал у мамы чего-нибудь мне купить, но получал один и тот же ответ, что на это нет денег.

И я согласился. «На дело» мы отправились с Лёськой вдвоем. Он остался стоять за углом, а я подошел к продавщице сладостей. Около лотка все время останавливались люди, покупали конфеты, и поэтому продавщица держала его приоткрытым. Я надолго прилип к лотку – то не было подходящего момента, то я не мог решиться. Наконец, я положил руку на край приоткрытого лотка и стоял так, глотая слюни. Моя ладошка была как раз над медовыми маковыми шариками.

Конечно, добрая женщина меня видела и не сомневалась в моих намерениях. Уж больно явно я их демонстрировал. Возможно, она даже запомнила меня, когда я просил у мамы что-нибудь мне купить. Вобщем она меня не прогнала, хотя для этого ей хватило бы одного слова, потому что я буквально дрожал от страха. Не знаю, сколько времени я так простоял у ее столика, но наверное в самый неподходящий момент я схватил маковый шарик и с громким воплем: «а-а-а-а!» - пустился наутек. Никто меня догонять не стал.

А за углом меня терпеливо дожидался Лёська. Я тут же добровольно отдал ему свою добычу, и Лёська немедленно сунул ее себе в рот. Мы отправились домой. Всю обратную дорогу я канючил у него дать мне попробовать медовый шарик. Но Лёська молчал, только громко сопел и чавкал, перекатывая шарик из-за одной щеки за другую. Наконец, уже около самого нашего дома он достал изо рта что-то размером с горошину и дал ее мне. Я, конечно, доел этот жалкий остаток, но был очень разочарован и обижен. Больше я никогда не воровал, несмотря на Леськины уговоры.

В те годы в Новосибирске кое-где еще сохранились деревянные тротуары. Вот и около нашего дома был такой. Правда, доски изрядно прогнили, во многих местах провалились, но тем не менее по ним можно было ходить. Излюбленной забавой Леськи и его дружков-ровесников была шутка с пятаком. К доске на тротуаре медным гвоздиком прибивался медный же пятак. Шляпка гвоздя замазывалась грязью. Довольно крупную по величине монетку хорошо было видно на серой доске. И вот компания устраивалась где-нибудь поблизости и со смехом наблюдала, как прохожие пытаются этот пятак поднять. Или набивали старый кошелек гвоздями и укладывали рядом с тротуаром, а к кошельку привязывали бечевку, которую присыпали землей так, что ее совсем не было видно. Леська сидел в садике около дома, делая вид, что чем-то там занят, а сам внимательно наблюдал за прохожими. В тот момент, когда кто-нибудь нагибался, чтобы поднять кошелек, он резко дергал за бечевку. Кошелек подпрыгивал, как лягушка, что очень часто сильно пугало жертв розыгрыша, особенно женщин. Нередко Леське приходилось и удирать от обманутых прохожих, а один раз ему крепко накостыляли за эту его «шутку».

Однажды, когда я гулял во дворе, подошел ко мне Лёська со своими дружками. Все они курили. Дружески улыбаясь, Лёська спросил меня невинным голосом, не хочу ли я попробовать покурить. Помню, я охотно согласился. Лёська вынул изо рта зажженную самокрутку и, протянув ее мне, сказал: «Втяни побольше дыма и вдохни». И я добросовестно выполнил его совет. Мои ощущения невозможно передать. Самодельная папироса видимо была начинена крепкой махоркой. Мне показалось, что меня сильно ударили под дых. Я согнулся в три погибели, не в силах ни вдохнуть, ни выдохнуть. Я чуть не задохнулся. Еще бы немного, и я наверное потерял бы сознание. С хрипом и стоном, наконец, я смог сделать вдох. Еле отдышавшись, я долго плакал от испуга, в то время как Лёська и компания со смехом наслаждались произведенным эффектом.

С тех пор мне никогда не хотелось курить. Даже став взрослым, изредка в студенческой компании я с опаской брал папиросу, но никогда не затягивался.

Спасибо хулигану Лёське за мое нескучное детство и за то, что он раз и навсегда отбил у меня охоту к воровству и курению.

А эвакуированные через некоторое время из нашего дома уехали. Как появились незаметно для меня, так и исчезли.

1

Алёна says:
Ноябрь 2, 2010 @ 07:03

Замечательный рассказ!

2

Борис says:
Ноябрь 3, 2010 @ 12:23

Спасибо!

Оставить комментарий

Имя (обязательно)

Почта (не показывается) (обязательно)

Сайт

Notify me of followup comments via e-mail.

Дядино наследство

Всю жизнь, сколько я помню себя в Новосибирске, я спал на старой железной кровати с провисшей панцирной сеткой. На ней лежал тонкий матрац, состоявший как бы из отдельных валиков, набитых верблюжьим волосом - сплошной чехол из плотной материи в розово-желтую полосочку, прошитый поперек через небольшие равные, шириной примерно в три пальца, промежутки. И эта кровать, и этот матрац остались от дяди Мони. Еще помню, я донашивал его пикейные рубашки. В комоде лежали крахмальные, сменные белые воротнички, которые крепились к рубашкам специальными запонками.

В центральном ящике старого письменного стола, покрытого рваным зеленым сукном, заляпанным чернильными кляксами, хранились две ярко красные пластмассовые дяди Монины перьевые авторучки. Мне они казались очень красивыми, но я не знал, как ими пользоваться.

Пряталась в этом столе также потрепанная, со сломанным замком, бабушкина сумочка, в которой свалом лежали почтовые марки из Маньчжурии. На одних была изображена джонка, на других – пагода. На марках с джонкой имелись надпечатки китайскими иероглифами. Там же было немного и советских марок, в том числе и марки, посвященные Всемирной Одимпиаде 1936 года в Берлине. А также много изображений марок, вырезанных из какого-то каталога. Не знаю, зачем это дядя Моня сделал. Однако, факт, что именно эти марки потом послужили толчком к моему увлечению филателией и основой моей коллекции.

Мой дядя в Харбине

Это может показаться странным, но папин брат Моня, которого я никогда не видел, потому что он погиб в 1937 году еще до моего рождения, занимает большое место в моих детских и особенно юношеских воспоминаниях. Вероятнее всего это произошло по той причине, что его судьба была незаживающей раной в истории нашей семьи. У нас дома сохранилось всего несколько его фотографий, причем все они были сделаны в начале 30-х годов прошлого столетия в китайском городе Харбин, когда дядя учился там в политехническом институте. Все они неважного качества, но некоторые из них я часто и подолгу рассматривал.

Сами отпечатки мы сделали с папой дома, когда он демобилизовался из советской армии после окончания Отечественной войны с чудом сохранившихся, местами пожелтевших от времени, пленочных негативов размером 6 на 9 сантиметров.

Когда я смотрел на эти старые фотографии, где был запечатлен дядя Моня со своими друзьями, мне казалось, что я перемещаюсь в другой мир, который мне никогда не суждено увидеть. Я завидовал этим людям, хотя и знал горькую судьбу своего дяди. Я всматривался в лица, но еще больше в детали второго плана, желая разглядеть за ними приметы заграницы.

Вот дядя с симпатичной девушкой сидит на скамейке. Рядом стоит неизвестный мне молодой человек в соломенной шляпе с низкой тульей и прямыми узкими полями. Дядино же канотье девушка держит на коленях, а у него в правой руке - ее веер. Ясно, что они обменялись этими вещицами перед тем, как сфотографироваться, видимо желая подчеркнуть существующую между ними близость.

На заднем плане этого снимка кто-то случайно попавший в кадр стоит в белой рубашке или блузе около деревца, а еще дальше виден деревянный забор с четырьмя рядами горизонтальных перекладин. Вид у этого простейшего сооружения явно иностранный, потому что у нас в Новосибирске, где мы тогда жили, таких заборов не делали. Наши загородки обычно были с двумя перекладинами в верхней и нижней их частях. Больше ничего «иностранного» на этом фото, как впрочем и на другом, сделанном на какой-то спортивной площадке, я углядеть не мог.

Но вот на третьей, где дядя был снят в большой компании молодых людей, видимо, где-то на загородной даче, в объектив случайно попал край стола, на котором стояла странного вида большая виктрола. Этим словом у нас дома бабушка называла любой патефон.

И я всматривался в эту виктролу, в деревянные шезлонги, стул и скамью, на которых сидели девушки и их кавалеры, пытаясь представить, какую музыку они слушали и что могли видеть за пределами того, что запечатлел фотоаппарат. Моя фантазия получала сильнейший толчок, и я видел дома необычной архитектуры, людей, одетых по западной моде и магазины, где продавали устриц и необыкновенные овощи и фрукты.

Любимая буква

В свои 5-6 лет, пришедшиеся на годы войны, я любил вырезать ножницами буквы из старых газетных листов. Других игрушек просто не было. Буквы я выучил под руководством бабушки и знал их практически все, но складывать из них слова не умел, за исключением двух: мама и папа. И еще я мог составить свое имя - Боря, а так как оно начиналось с буквы «Б», то она и была моей самой любимой. Правда, не прописная, а строчная, потому что никто мне не объяснил, что имена надо писать с заглавной буквы.

С первых дней в школе я с нетерпением ожидал, когда мы начнем изучать мою букву. Но сначала мы довольно долго учились писать палочки и крючочки, а только потом приступили к написанию букв. Однако, до моей любимицы мы добрались только тогда, когда изучили уже почти весь алфавит, хотя моя буква была второй от начала. В число первых попали самые простые для написания буквы, состоящие из палочек и крючочков: и, п, ш, т, у. Наконец, учительница показала нам букву «б».

- Вот она моя любимая бэкушка, - шептал я про себя, тщательно и любовно выводя первую букву своего имени. Дело это было непростое – ведь к кружочку надо было аккуратно и точно приделать лебединую шею, чтобы получить моё любимое «б». Вобщем не буква, а белая лебедь.

Но давно уплыли белые лебеди. Остались простые, часто неразборчивые буквы и состоящие из них слова, предложения, годы.

Апельсин

Борьку собирали в первый класс.

- Ну-ка, иди сюда, примерь костюм, - сказала бабушка, вытягивая из-под лапки трескучей зингеровский швейной машинки рукав новой курточки.
Костюм был необыкновенно красив и ярок. Бабушка сшила его, распоров трофейный немецкий мешок, в который были завернуты нехитрые пожитки борькиного отца, когда месяц назад он вернулся с фронта. Ярко-оранжевая мешковина была крепкой и плотной. Костюм из нее, по борькиному мнению, получился на славу, да и бабушка говорила то же самое.

Борька натянул шаровары, потом надел курточку с накладными карманами, и застегнул пуговицы-бомбоны, которые бабушка сделала сама, обтянув той же материей шарики из ваты.

Взглянув на себя в зеркало, Борька не смог удержать счастливой улыбки – таким нарядным показался он себе. Младшая сестренка Лилька бегала вокруг и жалобным голосом просила бабушку сшить ей платье из оставшейся материи.

Прошло несколько дней, и наступил долгожданный час, когда нужно было отправляться в школу. С нетерпеливой радостью положил Борька в портфель старенький, затертый букварь, купленный у кого-то с рук, тонкую тетрадь в косую линейку, деревянный пенал, в который он положил ручку с золотистого цвета пером № 86 и весело щелкнул замком.

В новом костюме, с новым портфелем в одной руке и со стеклянной чернильницей-непроливашкой, помещенной в серый суконный мешочек на веревочке - в другой, он в ожидании чуда и праздника торжественно пошел в школу в сопровождении мамы и сестры. Он очень спешил, боясь опоздать. Во-первых бабушка внушила ему, что учиться очень интересно, а во-вторых ему хотелось каждый день ходить в новом костюме.

Школа-семилетка была совсем близко от дома. Во дворе толпилось множество ребят, начиная от стриженых под машинку первоклашек и кончая семиклассниками в еле пробивавшимися чубчиками. Все были чисто и опрятно одеты, но такого костюма, как у Борьки не было ни у кого. В серо-сине-черной толпе он был виден издалека.

Все стали строиться на торжественную линейку. Борька оказался в первом ряду, и тут какая-то тетка подвела к нему длинного чернявого мальчишку.

- Встань рядом с этим апельсином, - сказала она, втискивая чернявого между Борькой и его соседом.
- Я не апельсин, - обиделся Борька, но тетка уже отвернулась, направившись к группе родителей. Сзади кто-то захихикал.

- Нет, ты апельсин, раз такой оранжевый, и я тебя съем, - подыгрывая кому-то сзади, ехидно обратился чернявый к Борьке и больно ущипнул его за руку.

Борька резко пихнул обидчика локтем правой руки, в которой мотался мешочек с чернильницей.

- Ах, ты так! – завопил тот, - ну держись! Но тут директор школы с очень добрым лицом Деда Мороза, только без бороды и усов, начал напутственную речь.

Борька слушал невнимательно. Обида переполняла его. А потом немного успокоившись и оглядевшись, он вдруг почувствовал себя в своем оранжевом костюме неловко, будто перед всеми его выставили напоказ.

Сразу после окончания напутственных и приветственных речей ученики отправились в свои классы. Уже на втором уроке строгая учительница, которую звали Вера Алексеевна, задала писать палочки.

У Борьки палочки получались кривыми, хоть и выводил он их старательно. Борька был левшой, но взял ручку в правую руку. Перо корябало бумагу, цеплялось за невидимые выступы и брызгало чернилами. Он неплохо писал ровные палочки левой рукой, и бабушка давно перестала ругать его за то, что он все берет не в ту руку. Но теперь ему страшно не хотелось давать еще какой-нибудь повод для насмешек.

- Неважно у тебя получается, - строго сказала Вера Алексеевна, - посмотрев на Борькину работу, - не больше, чем на тройку. Посмотри какие ровные и аккуратные палочки у твоего соседа.

У сидевшего рядом белобрысого мальчишки, с которым Борька даже не успел познакомиться, и вправду палочки стояли ровным частоколом. Опять стало обидно до слез, тем более, что и он мог написать не хуже.

- Эх ты, апельсин, червивый, - услышал он сзади злой шепот чернявого, - посмотри на свои штаны, они все в чернилах.

Борька глянул на правую штанину и к своему тяжелому огорчению увидел на ней грязную фиолетовую полосу, которая как червоточина расплылась по чистой оранжевой ткани.

- Навернеое чернила вылились, когда я его толкнул на линейке, - подумал Борька. И он заплакал, но так тихо и незаметно, что этого никто не увидел.

Школа-семилетка

Никогда не забуду, как меня первый раз привели в школу. Записываться. Это была обычная для тех времен семилетка. Я зашел с мамой в кабинет директора Михаила Николаевича Штамова. Нас встретил немолодой, полный, лысый человек с лицом Деда-Мороза, но только без бороды и усов. Он приветливо мне улыбнулся, спросил как меня зовут, а потом предложил посчитать до десяти. Я проделал это очень бойко.
- А теперь в обратном порядке, - сказал он мне, лукаво улыбаясь. Этим заданием я был застигнут врасплох, так как совершенно не был к нему готов. Стал считать медленно, запинаясь, какое-то число пропустил. - Ничего, - успокоил меня Михаил Николаевич, - ты еще многому научишься. Так я стал учеником мужской семилетней школы № 3 Кагановического района города Новосибирска.

С каким удовольствием я примерялся в тот день к парте! Мы зашли в один из пустых, приготовленных к новому учебному году классов. Вкусно пахло свежей побелкой и краской. Я сел за ближайшую парту, откинул крышку, заглянул в ящичек, куда клали портфель с учебниками и тетрадями. Деревянная крышка парты была выкрашена в черный цвет, а сиденье в желтый. Сквозь краску загадочно проступали многочисленные надписи, вырезанные ножичком.

Сопровождать меня записываться в школу пришли моя сестра Лиля и Галя, соседская девочка, наша подружка по играм во дворе. Они тоже сели за парту. Но я ревниво заявил им, что они не могут за ней сидеть. Вот, мол, через год, когда вас тоже примут в школу, тогда пожалуйста. А сейчас нельзя. Девчонки поверили и встали, а я остался королем сидеть за партой.

В тот первый послевоенный год в одном классе было по 35-40 учеников, а помещений не хватало. Мы теснились по трое за одной партой. Тех, кто тогда сидел со мной, я помню очень хорошо. Это были Алик Сухомлинов и Женя Походун. У Жени отец был военнослужащий, и он достал где-то сыну большую коробку цветных карандашей, что было тогда невиданной роскошью. Мне его карандаши очень нравились, но более всего меня восхищал и поражал карандаш белого цвета, который был в том наборе.

Потом, когда мы уже сидели по двое, несколько лет моим соседом по парте был Вова Дорош. Правда, в те годы мы не звали друг друга по имени, только по кличкам, которые производились от фамилий. Меня, например, звали Руба, а Вовку – Дора, и это было совсем не обидно. Норма такая была. Все шло, наверное, от обычаев тюремно-лагерной жизни, которые распространились и на тех, кто жил как бы на свободе. Учителя нас звали только по фамилиям.

Первые три года моим классным руководителем была Вера Алексеевна Кострыгина - маленькая, смуглая, худенькая женщина с черными, волнистыми волосами, которая вела у нас все предметы. Только с четвертого класса уроки стали вести у нас разные педагоги.

Я знаю сколько замечательных, благодарных строк посвящено многими людьми своему первому учителю. Да, и вообще своим учителям. Например, Андре Моруа, вспоминая о своих школьных годах, написал: «Сегодня, когда я объездил столько стран и видел много школ, я понимаю, какая редкая удача выпала нам – получить в десять лет учителей, достойных преподавать в любом из университетов мира. Эти педагоги трудились бескорыстно, с единственной целью: наилучшим образом воспитывать поколения юных французов, - и так самозабвенно, что в конце каждого года страдали от расставания с учениками».

К сожалению, я не могу написать что-либо подобное ни о своей первой учительнице, ни о других педгогах, хотя некоторые из них и запомнились. Вера Алексеевна меня недолюбливала, это мягко выражаясь. Вероятно потому, что я был вертляв и болтлив. Но главное из-за моей еврейской национальности. Это я хорошо понимал уже тогда, хотя вслух об этом никогда не говорилось. Помню однажды на уроке арифметики она задала нам какую-то задачу про вязанки дров. Первым задачу решил Слава Самсонов, у которого мама была секретарем райкома ВКП(б). Вера Алексеевна похвалила Славу, к которому, как мне казалось, проявлялось особое внимание, и поставила ему пятерку. Однако, он решил задачку неправильно. Но узнав ответ, все в классе решили ее так же, как Слава. Только я решил ее по-своему. С каким удовольствием тут же мне была громко выставлена двойка! Однако я смог объяснить, почему у меня получился такой ответ. Вышел большой конфуз. К чести нашей учительницы надо заметить, что она рассказала об этом директору школы, и он даже зашел к нам в класс, посмотреть на ученика, который не пошел на поводу у всех. А со Славой мы дружили, он был хорошим, веселым и находчивым мальчишкой, и я не раз бывал у него в гостях на дне рождения и просто так. Не знаю даже почему меня приглашали, может потому, что я был в числе лучших учеников в классе.

Мне нравилось учиться. Правда, один предмет я просто ненавидел. Это было чистописание. Дело в том, что я был левшой. Но из-за своей стеснительности и не желая, чтобы меня дразнили, я сам сразу взял ручку в правую руку. Писать мне было страшно неудобно, палочки и крючочки выходили у меня кривыми и косыми, а уж о нажиме и говорить нечего. Он был у меня, о ужас! неравномерный. Помню ко мне даже прикрепили мальчика Леню Швайкова, чтобы он со мной позанимался по части нажима. Однако почерк у меня на всю жизнь так и остался некрасивым, зато в школе секрета о моей леворукости так никто и не узнал.

Едва научившись читать, я страстно полюбил это занятие. Особенно мне нравились научно-популярные издания. Была тогда такая серия тоненьких научно-популярных брошюрок, написанных представителями самых разных наук: астрономии, вулканологии, кристаллографии, биологии и т.д. Я проглатывал их все без разбору с большим интересом. До сих пор помню названия и историю вулканов Кракатау, Стромболи и Этна или типы некоторых кристаллов - додекаэдры и октаэдры. Какие таинственные и необыкновенные слова и названия! Какие захватывающие катаклизмы и происшествия! А бронтозавры, диплодоки и стегоцефалы! А цефеиды, тау Кита, Ригель, Альтаир, Денеб и Бетельгейзе!

И чем больше такого рода книжек я читал, с тем большим рвением и усердием я занимался их поиском в библиотеках и книжных магазинах своего родного Новосибирска. Но таких изданий было мало, и попадались они мне редко. Новые книги почти не издавались – не до того было в первые послевоенны годы. В библиотеках тогда книги были очень ветхие, что ни том, то развалюха - зачитанный, засаленный, старый, часто с вырванными страницами. Такие книги трудно, а иногда и невозможно было читать из-за многочисленных пропусков. Я испытывал душевные муки и страдал самым настоящим образом из-за невозможности найти и прочитать то, что мне хотелось. Тем не менее, я, например, прочитал не меньше дюжины произведений своего любимого Жюля Верна. Больше не нашел.

К окончанию седьмого класса я одновременно хотел стать геологом, палеонтологом, астрономом, путешественником, а также журналистом, потому что писал стихи.

Однажды весной случилось наводнение и размыло книжный склад, размещавшийся где-то на самом берегу Оби. Вдоль берега валялось много распавшихся, подмокших книг. Я узнал об этом случайно и поздно. Нашел на берегу только одну более или менее сохранившуюся книжку, да и та была на татарском языке. Читать я ее не мог, но картинки рассматривал. Это была книжка о фокусах.

С тех пор, со времен настоящего книжного голода я стал относиться к книгам трепетно и бережно, возненавидел тех, кто не то, что вырывает страницы, а загибает уголки вместо того, чтобы вложить закладку. И до сих пор не выношу умников, которые подчеркивают отдельные строчки или делают на полях книг глубокомысленные пометки, вроде «глупо!», «ерунда», «замечательно» и особенно Sic!, N. B. и так далее в таком роде.

А тогда, едва мы начали учиться, как в школе случилась трагедия. Мальчик из нашего класса по фамилии Газман попал под машину и погиб. Я его плохо знал, потому что не успел еще толком познакомимться со своими одноклассниками.

И вот весь наш класс сняли с урока и повели к Газману домой, проститься. Так впервые в жизни я попал на эту церемонию. Мы выстроились цепочкой, в затылок друг другу и так строем медленно заходили в комнату, вдоль стен которой сидело много людей с заплаканными глазами, а посреди стоял гроб. Очередь медленно двигалась вокруг него и вытекала на улицу. И вот там на меня вдруг напал смех. Я понимал и правильно оценивал ситуацию. Это было печальное событие, но я огромными усилиями сдерживал себя, чтобы не захохотать. Возможно, это была истерическая реакция, хотя я не помню, чтобы сильно переживал в тот момент или чего-то боялся.

Подобное же произошло со мной много позже, когда я учился уже в седьмом классе. К нам в класс зашел заплаканный директор школы Михаил Николаевич Штамов и сообщил, что умер Сталин. Мы все молча встали и так стояли несколько минут. Плакать мне совсем не хотелось, напротив, я с великим трудом удерживал себя от того, чтобы не рассмеяться, хотя и понимал все последствия такого поступка. Я не был рад смерти тирана, тогда он был для меня Великий Вождь, но и не был сильно огорчен. А реакция была такая.

В те же годы, начиная с класса шестого-седьмого, я стал ходить на изредка устраивавшиеся у нас школьные вечера, куда приглашали девочек из соседней женской семилетки. Организовывались танцы, какие-нибудь манерные па-де-катр, па-де-патинер или па-де-труа, которые я не умел и стеснялся танцевать. Была еще игра в почту. Вот здесь я принимал активное участие. Всем желающим раздавались номерки – кусочки бумаги с написанными на них цифрами, которые нужно было прикрепить к груди. Потом можно было обмениваться записочками через почтальона, который передавал послание адресату с соответствующим номером. Обычно начиналось с «Как вас зовут?», «В каком классе Вы учитесь?», а потом можно было подойти и познакомиться. Но и это было многим из нас трудно сделать, и мне в том числе, из-за отсутствия опыта ежедневного общения с девочками, зажатости и закомплексованности. Только с теми, кто жил рядом, по соседству, мы чувствовали себя свободно. А познакомиться хотелось. И вот в самом конце вечера один из почтальонов Борька Чечулин подошел ко мне и отдал целую пригоршню записочек от какой-то девочки. Среди обычных вопросов было несколько раз «Почему Вы не отвечаете?». Я спросил его, почему он мне не отдал их раньше. Он ответил, что не мог найти меня с моим номером.

Я отыскал девочку, когда фактически уже все расходились. Показал ей ее записочки и сказал, что я их только что получил. Но она только обиженно посмотрела на меня, а потом отвернулась, тряхнув черной косой. Договориться о свидании у меня не хватило смелости. Как я потом об этом жалел! Даже сейчас жалко.

А потом уже мы ходили в гости в женскую школу № 8. Там была та же почта, танцы и игра в ручеек. Я писал записочки какой-то маленькой симпатичной девочке с круглыми карими глазками, одетой в старенькое платьице и подшитые валенки. Она мне понравилась почему-то. И вот, когда началась игра в ручеек, я в своей зажатости и страхе схватил за руку не ту, которую хотел, а ее соседку. Моя пассия, получившая от меня множество записочек, удивленно взглянула на меня и исчезла в толпе.

Учителей, которые запомнились бы на всю жизнь, тоже не было. Но хорошо помню, как на уроке биологии учитель, имя которого я забыл, рассказывал нам об удивительных достижениях знаменитого селекционера, народного самородка, светоча советской науки Ивана Владимировича Мичурина. По словам нашего педагога Мичурин мог делать с растениями все, что хотел. И в качестве примера, приводил случай с яблочным пюре. Мол, пюре из яблок получается вкусное, но не очень красивое, похожее по цвету на детский понос. Так Иван Владимирович специально вывел сорт яблок, мякоть у которых была розового цвета. И пюре теперь не только приятно на вкус, но и красиво на глаз. Или еще он разводил у себя в городе Козлове, который потом в его честь переименовали в Мичуринск, дальневосточную лиану актинидию – северный виноград, дававшую вкусные плоды, внешне напоминавшие виноградные ягоды.

И мы, полуголодные мальчишки, жившие в Сибири и видевшие яблоки только по большим праздникам пару раз в году, сидели, раскрыв рты и глотая слюни в своем холодном классе. Чего уж там какая-то актинидия или яблоки с розовой мякотью, мы бы и зеленых ранеток с удовольствием поели, да и те вырастали в наших краях к середине лета лишь до размеров крупных горошин и были невероятно кислыми.

Заметных событий в нашей школьной жизни было мало. Правда, случился у нас однажды в школе сильный пожар, и мы несколько дней не учились. Вот радости-то было! Оказалось, что на школьном чердаке курили какие-то семиклассники и бросили там горящий окурок.

Хорошо помню случай совсем другого рода. Когда я учился классе в шестом, у нас по школе, где в качестве иностранного языка изучался только немецкий, разошелся слух, что «клюква» по-немецки будет «дас пиздикляус». Все ходили, ухмылялись, но никому не приходило в голову заглянуть в словарь, чтобы проверить подлинность этих утверждений.

Я не верил этой болтовне, и даже поспорил с Дорой, утверждая что это все вранье. И вот однажды в конце урока немецкого языка я подошел к столу нашей учительницы Марьи Ивановны - пожилой, полной, маленького роста женщине, около которой толпилось много ребят, и громко спросил ее, как будет клюква по-немецки. Реакция учительницы была для меня совершенно неожиданной: вместо того, чтобы спокойно ответить, она страшно возмутилась, разразилась криком и сказала, что будет разбираться со мной у директора.

Дора торжествовал, а я усомнился в своей правоте, подумал, что может и правда клюква звучит на немецком так похабно. Я так и объяснил ситуацию директору, что, мол, хотел только доказать ребятам, что они не правы, а теперь и не знаю, что подумать.

Мне до сих пор непонятна реакция учительницы, которая, судя по всему, наверняка знала о ходящих по школе слухах. Было бы педагогично включить это слово в какой-нибудь диктант и уничтожить сплетню на корню, но до этого она не додумалась. А надо было, ведь клюква по немецки всего лишь die Moosbeere, то есть ягода, растущая во мху. Даже ничего близкого к какому-нибудь неблагозвучию по-русски.

Одним из мальчиков, с которым я проучился в одном классе семь лет был Юра Кальниц. Помню, он был одним из лучших учеников. Близкими друзьями мы не были, но хорошие отношения у нас были всегда. В нашей мужской школе до шестого класса все ученики в те годы ходили стрижеными под машинку. Только в седьмом классе разрешалось отрастить волосы. Вот тогда у нас появились первые расчески. Обычно это были простые изделия ширпотреба из коричневой полупрозрачной, гибкой пластмассы. Стремление их украсить выразилось у нас в том, что на них иголкой, находившейся на ножке циркуля, выцарапывали разные орнаменты. Юра хорошо рисовал, и его расческа вся была в причудливых узорах. Увидев ее однажды у него, я попросил разрисовать и мою. Юра согласился, и к концу следующего урока моя расческа была готова.

После окончания школы-семилетки № 3 пути мои с бывшими одноклассниками разошлись. Я перешел учиться в среднюю школу № 10. Никого из старых учеников в моем новом классе не оказалось. Встречались мы случайно и редко. Я знал, что, например, Юра учится в музыкальной школе по классу кларнета. Чаще я виделся с его младшим братом, который, как и я, учился играть на скрипке. Постепенно старые связи как-то сами собой прервались, у каждого началась новая жизнь, и появились новые друзья.

1

Бартлеманова Виктория says:
Июль 26, 2022 @ 02:48

Здравствуйте! Было очень интересно прочитать эту статью. Может быть, вы помните, как звали мальчика по фамилии Бартлеманов? Он стоит на фотографии во втором ряду.

2

Борис says:
Июль 27, 2022 @ 12:18

Здравствуйте, Виктория ! Имени этого мальчика я вспомнить не смог, но хорошо помню, что у меня с ним были добрые отношения.
Он ваш родственник? Если что-то знаете о нем, напишите мне, пожалуйста. И о себе пару слов. Вы из Новосибирска?

Оставить комментарий

Имя (обязательно)

Почта (не показывается) (обязательно)

Сайт

Notify me of followup comments via e-mail.

У Пейсахова

В наши дни в Нью-Йорке, я думаю, очень трудно, если не бесполезно, пытаться найти фотоателье, куда можно было бы прийти всей семьей, чтобы сделать обычный снимок на память. Теперь в таких заведениях трудятся профессионалы, работы которых стоят достаточно дорого, поэтому к ним обращаются исключительно по каким-то очень важным семейным торжествам. Для запечатления ежедневных ситуаций и событий сейчас у всех есть цифровые камеры, с помощью которых можно нащелкать уйму, правда, любительских фотографий.

Однако, я хорошо помню время, когда различных фотоателье или просто фотографий в городах страны нашего прежнего проживания было достаточно много. Другое дело, что в таких фотосалонах, как они позже стали называться, далеко не всегда работали профессионалы, часто там сидели просто не очень умелые ремесленники и даже халтурщики. По этой причине фотографироваться ходили к одному и тому же мастеру, профессионализм которого был проверен и подтвержден годами его работы. Когда мы жили в Новосибирске, вплоть до нашего отъезда в Среднюю Азию в 1960 году, мы всегда, желая сняться на память, ходили только в фотографию к Пейсахову, который был настоящим мастером своего дела.

У меня в памяти остался образ пожилого человека с седыми усами и бородой, который рассадив нас, спешил к большой, установленной на треноге, фотокамере, чтобы заглянуть туда, прикрыв голову черной матерчатой накидкой. Потом быстро подходил к нам снова, менял поворот и наклон головы у одного, пересаживал другого, подкладывал подушечку под третьего - самого маленького, переставлял светильники и двигал маленький белый экран. Затем снова шел к аппарату и убедившись, что все рассажены композиционно правильно, вставлял в камеру кассету, поднимал в ней задвижку и с видом фокуснка снимал черный колпачок с объектива, театральным движением опускал его на уровень собственного живота и плавным круговым движением возвращал назад. Все! После этого мы могли расслабиться и через несколько дней забрать у Пейсахова отличные фотографии. Но это воспоминания более позднего времени.

А первое запомнившееся мне посещение фотографии Пейсахова, находившейся относительно недалеко от нашего дома на Сталинском проспекте напротив цирка шапито, произошло в июне 1943 года, видимо вскоре после дня рождения моей сестры. Ей тогда исполнилось 3 года, а я был на полтора года старше. Мама решила сфотографироваться с нами, чтобы послать снимок папе на фронт. К тому времени он не видел нас уже два года, и мы, конечно же, подросли и изменились.

Перед тем, как пойти фотографироваться, надо было приодеться. Я помню, как во время сборов завидовал сестре, когда ей завязали на голове бантик, и потребовал того же для себя. Но так как я был подстрижен под машинку, бантик не к чему было прикрепить. И тогда бабушка завязала мне ленточку на голове, протянув ее из-под подбородка за ушами на макушку. Но так бантик не смотрелся, и на этом основании меня убедили отказался от своей затеи. Однако настроение было испорчено.

Тем не менее все шло неплохо до тех пор, пока мы не пришли в фотографию. Не знаю почему, но я чего-то испугался и наотрез отказался сниматься. Мне казалось, что дядька с усами непременно сделает мне больно. Я устроил грандиозный рёв, чем изрядно напугал свою маленькую сестричку. Однако, она вела себя героически и не уронила ни слезинки. Видя это, и я немного успокоился и после долгих уговоров согласился, наконец, замереть на несколько мгновений перед страшным фотоаппаратом. Поэтому на фотографии мама так серьезна и напряжена. Она прижимает меня рукой к себе, чтоб я не дергался, а у моей маленькой сестрички испуганное выражение лица.

В наши дни вряд ли какого ребенка можно испугать ставшей банальной процедурой фотографирования, но в свое оправдание хочу заметить, что во времена раннего моего детства это было необычным, редким, непонятным событием, и потому могло вызвать неадекватную реакцию. Это факт и одна из примет того времени.

И еще. Если бы я не устроил тогда «концерта» в фотографии, то вполне вероятно это событие не осталось бы в памяти ни у меня, ни у сестры. А так она помнит наше посещение фотографии по сей день, несмотря на то, что тогда ей едва исполнилось 3 года. Нет, не зря я пролил у Пейсахова ручьи слез!

Военно-полевой роман или письма с фронта

Так повелось в нашей семье: желая сделать что-нибудь приятное, мы всегда заранее готовились к папиному дню рождения. Но, вот уже много лет, к глубочайшему сожалению, папы с нами нет…

В этот раз, вспоминая об отце, мне неудержимо захотелось перечитать, бережно сохраненные мамой, письма с фронта. И не потому, что именно в этом году папе исполнилось бы 100 лет. Дело совсем не в дате – в сердце и памяти отец живет всегда. Просто для меня - это возможность снова поговорить с родным человеком. А для тех, кто после 65-ти лет Победы над фашистской Германией читает эти строки, особенно кому посчастливилось родиться в мирные годы, думается, будет интересно прикоснуться к искренним, настоящим, без приукрас чувствам и мыслям простого солдата, сугубо мирного, штатского человека, от начала до конца прошедшего тот страшный путь…

До войны папа получил профессиональное музыкальное образование и работал скрипачом на радио, а позже стал руководителем эстрадного оркестра. Был он, что называется «до мозга костей» интеллигентом, прекрасным музыкантом и педагогом, а еще очень родным и нежно заботящимся о семье человеком.

Вот такое краткое вступление, после чего предоставляю слово своему отцу - Леониду Ароновичу Рубину. Все, что вы прочтете, взято из писем, дошедших до нас с фронтовых дорог. Я лишь позволю себе добавить некоторые комментарии…

Когда началась война, мы жили в Новосибирске. Папу призвали в армию уже на третий день - 25 июня 1941 года. Сразу после мобилизации отец попал на подготовку в военный лагерь, расположенный около небольшого городка Бердск под Новосибирском, откуда он напишет:
… Нахожусь я во 2-й пулеметной роте 1-й взвод. Это, Любочка (моя мама – Рубина Любовь Наумовна), через 2 землянки, где я был раньше… Вобщем я не имею свободной минуты, даже побриться… Когда взвалят на плечи пулемет, то это либо 22 кг 400 г или 33 кг 600 г, да плюс лопата и противогаз. При всей этой выкладке мы ходим на стрельбище заниматься. Это 6 км от места. Дорогой то бегом, то форсированным шагом. Вобщем учимся… Я жду скорей момента, когда отправят на фронт…

Долго ждать не пришлось…

На протяжении почти четырех с половиной лет разлуки папа с мамой писали друг другу по два письма в неделю, а нередко и того чаще. К сожалению, из маминых писем на фронт, сохранилось всего лишь одно - солдат, понятное дело, не мог их сберечь. А у мамы осталось больше сотни, правда, в основном датированных 1943-45 годами. Наверное, в начале войны она, как и многие, даже не предполагала, что весь этот ужас продлится так долго. Ведь советская пропаганда уверяла, что мы будем воевать на чужой территории, и добьемся быстрой победы. Вот она поначалу и не сохраняла письма. Только до конца осознав происходящее, стала беречь каждую весточку, от простой открытки до 12-страничного письма, написанных когда карандашом, а когда синими или фиолетовыми чернилами или иногда черной тушью, причем на всем, что попадало под руки.

Это могли быть листки из школьных тетрадей, большие страницы из каких-то амбарных книг, обложки блокнотов, зеленоватые, розоватые, желтые и лиловые клочки самой разной формы и качества.

Да… письма с фронта были разными, но в каждом из них чувствовалась твердая уверенность в полной победе над врагом, любовь к семье и детям, беспокойство о здоровье, оставленных в тылу родных и близких. Папа постоянно в подробностях интересовался обо всех житейских делах, начиная от закупки и заготовки продуктов питания, приобретения необходимой одежды на суровую сибирскую зиму и до утепления квартиры…

…Любочка! Хорошо сделала, что продала мой синий костюм. Что нужно, продавайте еще и обеспечивайте себя на зиму, а когда я вернусь домой, то сумею завести себе новые вещи. Нужно пережить как-то эту зиму. Дальше должно быть легче. Любочка, дорогая, смотри за нашими маленькими детками, воспитывай их так, чтобы они не чувствовали всех тягот войны сколько хватит у тебя сил и возможностей. Теперь задача у тебя двойная – заменить меня на время моего отсутствия… Вот все это учитывая, я тебе рекомендую продавать мои вещи, исходя из хозяйственных соображений… 8 сентября 1942 года.

…Для меня очень печально, что с дровами у вас обстоит дело скверно (В нашем коммунальном доме было печное отопление). Я думал, что моя справка из полка с фронта вам поможет достать дрова. Но оказалось, как ты пишешь, пустые хлопоты. Неужели военкоматы содействуют только начсоставу и кроме этого (ему) предоставляются закрытые магазины.

А в самом конце письма отец с гордостью сообщит: «Да, я скоро буду гвардейцем, нашей части присваивают гвардейское звание». 16 октября 1942 года.

Папа никого из нас не забывал и поочередно писал всем членам семьи. Чаще всего письма отправлялись маме, пореже бабушке или дедушке, а иногда на конвертах появлялись наши с младшей сестрой Лилей имена, хотя мы еще и буквы-то не знали. В любом случае письма с фронта читали все взрослые, а наши имена, имена своих детей, папе, видимо, было приятно вписывать, подчеркивая свою любовь и внимание к нам.

В конце 1942 года отца направили в музыкальный ансамбль, который давал концерты перед солдатами прямо на передовых.

21 ноября 1942 года в дивизионной газете «За Сталина» напишут:

…Под артиллерийским и минометным огнем противника, концертная группа лощинами, траншеями, нередко ползком по-пластунски, пробирается на передовую линию нашей обороны. Сколько радости и смеха приносит для бойцов эта веселая и жизнерадостная группа! Баянист Еремин, скрипач Рубин и солист Злочевский замечательно исполняют «Песни рыбака» из 9-го киносборника. Бойцы просят повторить ее по несколько раз. Тт. Колтуков и Пресняков хорошо исполняют веселые фронтовые частушки. За веселый досуг концертной группе большое красноармейское спасибо!
По поручению красноармейцев и командиров капитан Н. Диденко.

Подлинник газеты папа подарил Историческому музею в городе Фрунзе, где формировалась его дивизия, а в нашем семейном архиве сохранилась копия статьи.

Папины письма всегда были бесконечно теплыми и, несмотря на весь его не «военный нрав», по-настоящему мужскими:

…Пишите мне чаще и все подробно. Вот обо мне меньше беспокойтесь, а то ты, Люба, спрашиваешь, не было ли чего страшного. Чего же здесь страшного. Голода нет, кормят нас хорошо. Холода тоже нет. Солнышко светит ярко, да здесь и теплее, чем у нас в Сибири, весна, Орловская область. Ну, немцы, правда, над нами летают, так и наши самолеты над ними летают. Ничего страшного нет, да ты будь уверена, если что будет, я сам напишу, ты не спрашивай. Вот могу тебе написать. Лес здесь замечательный: большой, густой, красивый. 14 февраля 1943 года.

Я не сомневаюсь в том, что он специально переключается с темы войны, на описание красот природы. Мол, все хорошо, кругом тишь да гладь, да божья благодать, волноваться нечего.

А ведь к этому времени отец уже был ранен и, после того, как перевозивший музыкантов грузовик подорвался на мине, успел получить тяжелую, еще много лет после войны напоминавшую о себе, контузию.

Бывали у фронтовиков и свои скромные радости. Они могли быть сугубо личными или связанными с общими для всех праздниками…

…День Красной Армии мы провели хорошо, были подарки. Мне в подарке (от какой-то девушки с Урала) было: ¼ литра водки, немного колбасы для закуски, 2 носовых платка батистовых, 2 воротничка, 1 плитка шоколада, бритва простая, помазок, 5 конвертов с бумагой, карандаш, зубная щеточка, зубной порошок, кусок туалетного мыла 100 г и табаку легкого 100 грамм. Как видишь, подарки были солидные по содержанию и стоимости.
Здесь есть и твоя личная доля вклада, т.к. тыл повседневно проявляет свою теплую заботу о фронте. 11 марта 1943 года.

Папа настойчиво просил присылать ему на фронт наши фотографии – это была единственная возможность наблюдать, как растут ЕГО дети. И сам он, всякий раз, старался сфотографироваться, чтобы послать снимок домой.

…Сегодня я получил письмо от фотографа Евсикова, это наш новосибирский, он мне выслал снимки, где я фотографировался, будучи с концертами в бывшей моей части. Одну карточку посылаю тебе. 9 июня 1943 года.

Сколько красивых и всегда очень целомудренных чувств было в письмах к маме:
…Наше все еще впереди, нашему старшему сыну 4 ½ года, а доченьке – 3 годика… Я о них страшно соскучился, ведь через 10 дней будет ровно 2 года, как я мобилизован и оторван от вас всех. Это 2/3 нашей совместной жизни. Цифры просто жуткие. Эти жертвы вынуждает нас приносить гад Гитлер (и все на «Г»). У нас отняты годы жизни, а у других вся жизнь, у всего человечества он отнял сотни миллионов лет жизни. Так какую же кару ему можно придумать? 15 июня 1943 года.

На что я обратил внимание - все сохранившиеся конверты с фронтовыми письмами, имеют с одной стороны неровный оторванный край. У меня сложилось совершенно четкое впечатление, что они открывались в нетерпеливом волнении, в спешке, с острым желанием скорее впиться глазами в родной почерк, узнать, как там дела: не ранен ли, здоров ли, что думает, помнит ли…

Спасибо тебе за расчесочку, она мне очень понравилась, а главное скоро не сломается, очень эластичная. Мне даже некоторые позавидовали, что в письме пришла расческа из дома…
4 января 1944 года.

А четыре дня спустя он с огорчением сообщит:

…у меня под влиянием сырой погоды расклеилась скрипка, как раз в тех местах, где была сломана (я вам тогда писал). Сегодня будем заклеивать, но мастера музыкального здесь нет. Будет делать столяр. Конечно, звук она потеряла еще раньше, а что получится сейчас, не знаю, наверно еще хуже будет. Я думаю достать здесь какую-нибудь другую скрипку. Моя уже действительно отдала свою жизнь фронту и людям фронта.

А вот это письмо, отправленное в день моего рождения 18 ноября 1944 года, в отличие от подавляющего большинства, немного грустное:

…С тех пор, как я в армии у меня не было ничего хорошего, одни трудности… С первых дней войны меня нет дома, и я уверен, что Боря меня не помнит, хотя ему было почти 2 ½ года, не говоря уже о Лиличке, ей был годик. До чего все это обидно. Родная Любочка, …теперь ты воспитываешь сына и дочь – этому тебя заставила и научила война. Так воспитай и сохрани детей до моего возвращения. Я постараюсь за это тебя вознаградить всем, чем только буду располагать, в долгу не останусь перед тобой и деточками.

Как вы питаетесь? Мне думается, что с питанием у вас не все благополучно. Ведь картофеля не хватило на зиму. Вобщем напиши обо всем обязательно.

Любочка! Я сейчас работаю в качестве завмуза (заведующий музыкальной частью) и играю 1-ю скрипку во фронтовом ансамбле. . Я был в свое время на передовой в первые годы войны…. А теперь вот видишь во фронтовом ансамбле в качестве завмуза…

И боль, и слезы и любовь, теплые воспоминания о тех счастливых днях, когда они с мамой только поженились, о свадебном вечере, а еще скорбь о безвозвратно потерянных друзьях звучат в каждой строчке, написанной 3 февраля 1945 года:

…с тех пор прошло 7 лет из коих я почти 4 года без 3-х с половиной месяцев в армии, если подумать, так просто ужасно, самые молодые, лучшие годы украдены фашизмом. Но мне жаловаться нельзя еще, я просто счастлив. Вспомни тех ребят, которые были у нас на вечере тогда, их многих не досчитаешь. Аккордеонист Павел Голованов убит, Лева Перельман убит, Леня Волков (тромбонист) убит, пианист Липский Борис остался без глаз. Трубач Вас. Полянский ранен в голову и уволен из армии. Саксофонист В.Ковалев, которого я встретил здесь на фронте 27/XII 44 г., ранен в легкое и руку; теперь ему очень трудно дуть, он сейчас в армейском ансамбле. А о других я не знаю…

Вот так просто и буднично о великом всенародном горе и подвиге… И все же дело шло к победе…

В октябре 1945 года, в звании старшего сержанта, мирный, невероятно далекий от военного дела и самой войны человек и музыкант, но все долгие годы достойно прошедший по пыльным фронтовым дорогам солдат Леонид Аронович Рубин, мой отец, вернулся домой…

1

открытка письмо с фронта | Все картинки рунета says:
Июль 20, 2011 @ 09:07

[...] открытка письмо с фронта borisrubin.com [...]

Оставить комментарий

Имя (обязательно)

Почта (не показывается) (обязательно)

Сайт

Notify me of followup comments via e-mail.

Не свистит и не стоит

С самого начала хочу признаться в одной своей слабости: я люблю ходить на блошиные рынки, а попросту говоря на барахолки. Обычно я там ничего не покупаю, но на таких толкучках, где обычно бывает довольно много русскоязычных продавцов и покупателей, можно увидеть забавные сценки, услышать какой-нибудь анекдот или узнать интересную историю.

В летнее время я чаще всего бываю на одном из двух рынков под открытым небом: один кипит на углу Voorhies и Ocean Avenues, а другой бурлит на углу Bay Parkway и 82-й улицы. Оба размещаются на территориях, прилегающих к церквям. Зимой хожу иногда на рынок, который работает в помещении католической школы при храме на углу Bath Avenue & Bay 20th Street. Видимо, продавая торговые места на своей территории, церкви пополняют свою казну.

Торгуют там чаще всего одни и те же люди, профессиональные барахольщики. Однако, это не значит, что они продают какое-то барахло, хотя и это тоже есть. Чаще всего там, как ни странно, предлагают купить или совершенно новые вещи, или же наоборот антиквариат. Это относится, конечно, далеко не ко всем, но такие дельцы встречаются не так уж редко. Где они это все берут, для меня остается загадкой. Особенно это касается новых вещей.

Настоящий антиквариат попадается нечасто, но если отнести к нему награды времен Второй мировой войны, старые лотерейные билеты и значки, монеты, бумажные деньги, открытки и фотографии начала прошлого века, а также «depression glass», то есть отдельные стеклянные чашки, тарелки, блюдца, молочницы и прочую посуду, изготовленную на американских стекольных фабриках в годы Великой депрессии, то для человека, интересующегося чем-либо из этого, отыскать кое-что можно.

Но это, как говорится, только присказака. Сказка будет впереди. Причиной, побудившей меня написать этот очерк, послужила забавная сценка, увиденная мною на одном из этих торжищ.

Сначала я просто услышал громкую русскую речь. Потом понял, что сыр-бор разгорелся между супругами, которые остановились около стола, заправски управляющейся с товаром, латиноамериканки. На вид ему было немного за шестьдесят. Довольно высокий еврей, средней комплекции, в бейсболке, роговых очках и с «утиным» носом. Она - здоровенная русская баба, чуть помоложе, выше его на полголовы, с выступающим, впереди мощной груди, животом, крашеными рыжеватыми волосами, носом «картошкой» и резким голосом.

У каждого в руках было по два больших, полиэтиленовых пакета, набитых футболками, кофтами, рубашками и прочими шмотками, купленными здесь же. У латиноамериканки он воспылал желанием прикупить большую деревянную ложку и такую же вилку по доллару за штуку.

«Зачем они нам, Ося»? – спросила жена, но с интонацией, в которой ясно проступало что-то вроде: «Что за чушь ты несешь»?

- Повесим их на кухне, Мусенька, - ответил он ей, - дай мне два доллара.

- Ни у кого ЭТО не висит, не свистит и не стоит! – с нажимом ответила ему женушка.

- Это все устарело и нам не нужно!- громким генеральским голосом завершила она разговор, ничуть не смущаясь стоящих вокруг людей.

- Я разменяю пятьдесят долларов! – выкрикнул Ося таким тоном, будто прямо сейчас отправится на Бруклинский мост и прыгнет оттуда в воды Ист-Ривер. Не увидев никакой реакции со стороны жены, он продолжил уже не так решительно: - Ты покупаешь все что хочешь! Могу и я купить хоть что-нибудь понравившееся мне?

- Иосиф! Нам это не нужно! - тоном не допускающим возражений, рявкнула жена и ушла в другой ряд, где на столах горами были навалены джинсы, футболки, кофты, блузки и тому подобный «стаф».

Бедный Иосиф, опустив пакеты на землю, долго перекладывал из руки в руку ложку и вилку, щупал и рассматривал их со всех сторон, потом смущенно улыбаясь вернул их торговке. Осуществить свою угрозу и разменять полсотню он так и не решился и поплелся со своими переполненными пакетами к жене, которая разгребала очередную кучу вещей, пытаясь найти в ней жемчужное зерно.

Как всегда на своем месте сидела баба Фаня, которая торговала неплохими изделиями из стекла, фаянса и мельхиора. Я застал ее во время еды с вареной сосиской в руке. С царственным видом она откусывала от сосиски по маленькому кусочку, а потом тщательно его пережевывала поджимая рот, украшенный щеточкой седых усиков.

Около лотка постоянного персонажа каждой субботней барахолки Миши, как обычно кучковался народ. Михаил очень общительный крепкий мужчина, за семьдесят, наделен своеобразным чувством юмора, что и привлекает к нему не только покупателей, но и весь остальной люд. Когда-то он имел антикварный магазин в Манхэттене. В этот раз он принес на продажу множество открыток и фотографий с изображениями Гитлера, Муссолини и офицеров вермахта в военной форме, а также документов вроде рабочих карточек и аусвайсов времен фашистской Германии. Смотреть на все это мне было немного жутковато, но сами по себе эти вещи, вероятно, представляют какой-то исторический интерес.

Я спросил его, откуда у него это все, не привез ли это он с собой из Союза в чемодане, когда эмигрировал в Штаты.

- Ничего я не привез. Все приобретено здесь. Я покупаю, а потом перепродаю и при этом стараюсь заработать, - сообщил мне Миша с видом человека, открывающего мне свою сокровенную тайну.

- Однако, заработать удается не всегда, - вдруг спохватился он, - и тем не менее позавчера я ел мороженое, вчера я позволил себе курицу, а сегодня прикупил здесь пяток новеньких презервативов. Правда, он обозвал их по-другому.

– Так что кое-какую роскошь я могу себе позволить, - заключил он.

Во время нашей с Мишей беседы, к нему подошел молодой парень и передал два узких прямоугольных листка бумаги с каким-то текстом, напечатанным с ятями и ерами. Миша охотно мне их показал. Один листок оказался прокламацией 1905 года «К солдатамъ», в которой солдаты призывались не стрелять в трудовой народ. На листовке стояла синяя печать Бунда. Другая бумажка была программкой спекталя, дававшегося в 1904 году для заключенных Моршанской тюрьмы.

На соседнем с мишиным лотком столе покоилась скульптура, грубо изваянная из красноватого камня, покрытого облезлой бронзовой краской. Она изображала толстую обнаженную женщину с «мощными прелестями». Какая-то покупательница заинтересовалась этим произведением.

- Кто автор? – спросила она. - Генри Мур, – ничтоже сумняшеся сообщил продавец.

- Сколько?

- 150 долларов.

Я стоял рядом, наблюдая эту сцену. Мне было хорошо известно, что в принципе любое произведение этого всемирно известного английского скульптора стоит на несколько порядков дороже. Присмотревшись к скульптуре, я обратил внимание на то, что ее облик кого-то мне очень напоминает. И тут меня осенило. Моделью, с которой ваял свое бесценное произведение наш доморощенный Генри Мур, явно была та самая, полчаса назад мною виденная, Мусенька. Да может и сам Генри, скрываюшийся под псевдонимом Ося, таскал за ней полиэтиленовые пакеты, а я не сподобился попросить у него автограф. Но время было бесповоротно упущено.

Между тем, дама пожелала было взять каменную бабу в руки, но не смогла оторвать ее от стола.

- Тяжелая, - довольно ухмыльнулся продавец, - там снизу выцарапана подпись автора.

- Я тоже могу выцарапать, - засомневалась покупательница.

- Ну, выцарапывай и продавай, - посоветовал хозяин неподъемной скульптуры, оскорбленный в своих лучших чувствах подозрительностью дамы.

Время, отведенное на торговлю, близилось к концу. И покупатели, и продавцы потихоньку разбредались по домам. Все уже не шумело и не свистело. Но еще стояло…

1

Даниил says:
Октябрь 8, 2010 @ 13:27

Забавные истории. Мне понравилось.

Оставить комментарий

Имя (обязательно)

Почта (не показывается) (обязательно)

Сайт

Notify me of followup comments via e-mail.

К истокам моей родословной

Сейчас на своем блоге я выкладываю запись, сделанную по моей просьбе в 1988 году моим отцом Леонидом Рубиным. Наиболее глубоко во времени известна родословная нашей семьи по линии Ланисов. Эту фамилию носила в девичестве моя бабушка с папиной стороны.

К сожалению, история семьи со стороны моего дедушки Арона Рубина, фамилию которого я ношу, известна не так хорошо, хотя и про Ланисов я знаю немного. Тем не менее с этой стороны мы можем заглянуть в историю более чем на полтора столетия назад. Она начинается в первой половине позапрошлого века.

Далее идет, лишь в самой минимальной степени адаптированный мною, рассказ моего отца. Читая его нужно помнить, что для меня его дед – это прадед, а бабушка, естественно – прабабушка. Ну, а его прадед, мой прапрадед.

“Мой прадед Израиль Ланис родился в 1835 году в Киеве. Сколько детей он имел я не знаю, но одним из них был Абрам (Аврум) Ланис, родившийся в 1859-м или 1860-м году. Семнадцатилетним юношей он был сослан в Сибирь. Это «турне» ему устроили его родственники. У кого-то из них был дом, в котором по рассказам «добрых людей», а точнее каких-то недоброжелателей или конкурентов, поселились черти. По этой причине дом стоял пустой, без квартирантов. Хозяева, неся убытки из-за того, что не могли никому его сдать, сами его подожгли, но указали на виновника - нашего будущего деда Абрама. За это «преступление» его и сослали из Киева в деревню Емельяново Заледеевской волости под Красноярском.

В то время заселяли Сибирь. Абрам Ланис освоился на новом месте, занялся торговлей рыбой. В 1884 году в Красноярске он женился на Итте Лейбович. Она была круглой сиротой и с семи лет находилась «на воспитании» у людей по фамилии Славины. Хозяйку звали тетя Рая. Семья у них была большая, человек 10-11. Наша бабушка жила у них в качестве прислуги, ее эксплуатировали там на все 120 процентов, невзирая на ее малый возраст.

Отца Итты звали Хона Лейбович, а его жену - Хава-Мэра. Она родилась в 1838 году. В семье было трое детей: старший сын Хаим, дочь Итта и младший сын Илья.

Хона Лейбович имел лошадь и занимался извозом. Он доставлял в поселки и городишки Красноярской губернии различную кладь и ее хозяев, нанимавших его в качестве ломового извозчика.

Его последняя поездка закончилась трагически. Он повез торговца, имя которого не сохранилось в семейных преданиях, и его поклажу из Красноярска в Ачинск.

Примерно на полпути они решили переночевать в лесу, не доезжая до деревни Козулька, которая пользовалась дурной славой бандитского места. Но за ними уже следили. Ночью бандиты напали на них спящих. В тяжелой схватке прадед мой Хона и его попутчик были убиты и ограблены. Моему прадеду было нанесено 11 ударов топором. Он яростно защищался от бандитов, которые впятером напали на двоих людей.

После гибели мужа Хава-Мэра, у которой на руках осталось трое детей: двенадцати, шести и трех с половиной лет, вынуждена была повторно выйти замуж. Но этот брак оказался неудачным, вскоре Хава-Мэра скончалась. Кстати, именно в ее честь было дано имя моей маме.

Вот тогда Итта и попала в семью Славиных, в которой прожила 11 лет, как раба. Ее не считали за человека, оскорбляли и часто били. В семье Славиных были девчонки старше и младше бабушки. И вот что рассказала мне баба Итта: «Однажды всей ребятней пошли мы в лес за ягодами – славинские девчонки и мальчишки и я. Было мне тогда лет 14-15. Одна из дочерей в приказном тоне сказала: «Иттка, возьми мои сапоги, а то мне в них тяжело ходить, собирать ягоды». Я отказалась, сказав, что, мол, ты сапоги надела, ты их и носи. Я их на руках носить не буду. Но та сапоги сняла и запустила ими в меня. А я сапоги не подняла. Когда пришли из лесочка домой, то сапог не оказалось, они остались в кустах у реки Кача. В те времена это было за городом, вдоль реки росли смородина и черемуха.

Тут Славин, озверев, схватил большой дрын и начал им избивать меня. Мне было очень больно, я громко кричала, но никто из семьи не замолвил и словечка в мою защиту. А Славин бил меня до тех пор, пока я не потеряла сознание. Спасибо русским соседям из дома рядом, которые услышали крики, и кто-то из них отобрал у Славина дрын. Я лежала на земле, избитая до полусмерти. Вокруг собрался народ. Меня внесли в дом и уложили на скамью. Поняли, что нужен врач. В результате целую неделю я пролежала на этой скамье не поднимаясь. Тут сам Славин забегал. Его вызвал к себе раввин и хотел отречь от синагоги на полгода или передать дело в суд. Испугавшись, Славин в синагоге при всей еврейской общине покаялся, сказал, что, мол, избил меня в сердцах, а не по желанию. Он сделал солидное пожертвование синагоге, и дело замяли. И по приказу раввина меня с того времени не так изнуряли работой».

Когда бабушке исполнилось 18 лет, ей сделал предложение Абрам Израилевич Ланис. Она и согласилась.

По завещанию знаменитого купца Строганова, у которого не было детей, каждой девушке – круглой сироте, со счета Строганова выдавалось 50 рублей на приданое. Бабушка эти деньги получила. В 1884 году это была большая сумма”.

К этой истории, рассказанной моим папой, я хочу кое-что добавить от себя. Это скореее относится к моему дедушке Арону Рубину, может поэтому папа об этом не упомянул.

Еще в детстве, в сороковые годы, я слышал, как моя бабушка в разговоре с соседкой говорила, что кого-то из наших родственников в царские времена выслали в Сибирь, обвинив в том, что он прятал в своей бороде телефонный аппарат.

Я видел на улицах телефоны-автоматы и совершенно не мог себе представить, как такую здоровенную штуковину можно спрятать в бороде. Я не поверил тогда своей бабушке, однако теперь знаю, что ее рассказ был абсолютно правдив, хотя казался ужасно нелепым.

Известный французский историк и философ, уроженец Санкт-Петербурга и сын русских эмигрантов Леон Поляков во втором томе своего фундаментального сочинения, который называется «Истрия антисемитизма. Эпоха знаний» на стр. 320 пишет: «Осенью 1915 года Николай II решил принять на себя верховное главнокомандование и назначил генерала Алексеева начальником своего штаба. Депортации (мое пояснение: речь ранее шла о депортации евреев, причем чаще всего это было изгнание в сторону военных позиций противника, «чтобы ни один из них не остался в зоне расположения своих войск») сменила практика взятия заложников, возрастало количество арестов и судебных приговоров. В отдельных случаях речь шла о сверхупрощенной судебной процедуре, заканчивающейся виселицей. Когда же дела рассматривались в регулярных военных трибуналах армейских корпусов, судебные разбирательства чаще всего заканчивались помилованием, что подтверждало, что евреев сознательно выбрали на роль козлов отпущения. Распространялись слухи, что они прятали аппараты беспроволочного телеграфа в своих традиционных длинных бородах. Другой обычай, вызывавший подозрения, состоял в том, что в синагогах хранили веревку или проволоку, достаточно длинную для того, чтобы окружить ею «город», т.е. периметр, который не полагалось переступать по субботам. В приговорах, вынесенных некоторыми военными трибуналами, говорилось о телеграфных или телефонных проводах, позволявших связываться с неприятелем».

Вот на основе такого бреда, кто-то из моих предков был выслан в Сибирь. К сожалению, узнать точно, кто это был, сейчас вряд ли представляется возможным.

И, наконец, последнее. Я здесь помещаю фотографию своей прабабушки Итты Хоновны. Снимок датирован 1884 годом, то есть тем годом, когда она вышла замуж. Имя мужчины, с которым она сфотографирована, на снимке не сохранилось. Есть версия, что это кто-то из братьев Абрама Ланиса. Однако я думаю, что это и есть сам Абрам Ланис. Молодые сфотографировались на память после своей свадьбы.

1

Татьяна says:
Октябрь 3, 2010 @ 05:59

Здравствуйте. Вот, что написал Александр Лазовский по поводу древа семьи Ланис:
Lanis family shield from Madrid genealogy ministry (our original family Name was
De Lenis. It was changed to Lanis through our long move (3 centuries) to Russia.
Gabriel Lenis was an official librarian, professor of Spanish Genealogy in Madrid University.
He died in 2001. He spent all his professional life digging our family history.
It was he who found me in USA in 1993 and impressed me by the knowledge
of all members of our family. Due to his position, he had unlimited access to many countries archives. Unfortunately I was so busy with my adjustment to the America life that did not get from him
all info at that time. So, this source of information was lost with his death.

2

Яков Цукерман says:
Октябрь 3, 2010 @ 17:28

Очень интересно. С вашего позволения, пара замечаний.
1. “чаще всего это было изгнание в сторону военных позиций противника” - скорее в обратную сторону, см. http://jewbukovina.nxt.ru/Istoria-PMV-Deport.html
“Выселяли их в дальние внутренние районы (в частности, в Вятскую, Вологодскую и Оренбургскую губ., а жителей Сибири и Приморья — в Якутскую обл.). Во второй половине 1915 года эта география серьезно «посуровела»: местами высылки стали зауральская часть Пермской губ., Тургайская обл. и Енисейская губ.”
2. “окружить ею «город», т.е. периметр, который не полагалось переступать по субботам” - запрет работать по субботам включает в себя запрет вносить или выносить что-либо из дома; обвязывание еврейского квартала веревкой позволяет обойти этот запрет, т.к. превращает весь квартал в “дом”.
Успехов вам.

3

Татьяна says:
Октябрь 5, 2010 @ 02:29

У меня данные, что Израиль Ланис родился в мае 1820 года и умер 15.06.1907 года.

4

Борис says:
Октябрь 8, 2010 @ 17:07

Большое спасибо всем, кто оставил комментарий или отклик на мой очерк.

5

Евгения says:
Март 11, 2023 @ 04:48

Добрый день. Предполагаю, что мы в очень очень дальнем родстве. Искала документы семьи и увидела Вашу запись по Ланису. Эта фамилия встречается в архивных документах нашей семьи. Ещё, видела записи в метрических книгах в отношении Ланиса и Аарона Хаимова Рубина. Если это сообщение то Вас дойдёт, то напишите мне, я брошу ссылки.

6

Борис says:
Март 11, 2023 @ 08:48

Спасибо. Пришлите, пожалуйста, ссылки.

Оставить комментарий

Имя (обязательно)

Почта (не показывается) (обязательно)

Сайт

Notify me of followup comments via e-mail.