Рубль, который стоил миллионы

Иногда находишь что-то новое и интересное совсем не там, где ожидаешь. Так, прожив почти 12 лет на одном месте в Бруклине, я однажды оказался на соседней улочке – Bay 19th street. Я ходил по ней крайне редко, может пару раз за все эти годы: уж очень она непрезентабельно выглядела, потому что на нее выходили зады гаражей и складских помещений. Но в тот раз, шагая по этой скучной улице, я случайно поднял глаза и под крышей одного безликого, высотой в четыре этажа дома, с заложенными кирпичом окнами и прикрытыми железными жалюзи проемами, ведущими в грузовые отсеки, вдруг увидел выбитую в камне надпись «Rubel Coal & Ice Corp». Вот такой текст на фоне сплошной стены, закрашенной белой краской. В нем меня заинтересовала фамилия Rubel, что на немецком языке означает просто рубль, и это явно указывало на связь владельца корпорации с Россией. Вобщем мне захотелось узнать, что это за Рубль такой, который в пересчете на доллары стоил, видимо, немало, коль был владельцем целой корпорации.

И вот что мне удалось узнать. Сэмюэл Рубел иммигрировал в США из российского города Рига в 1904 году в возрасте 23-х лет.

Хотя я не уверен в том, правильно ли его называю. Может быть он сам называл себя Самуэль Рубель, то есть так, как привык слышать свое имя на идише, а может он делал это на английский манер – Сэмюэл Рубел. Наверное все же Рубел, так как реализоваться он смог имено здесь.

Он начал свою карьеру в качестве розничного торговца углем и льдом, развозя свои товары на конной повозке обитателям многоквартирных домов в восточной части Бруклина.

Вскоре Сэмюэл возглавил компанию по заготовке и продаже льда, базирующуюся в нью-джерскийском городе Хобокен. Со временем эта компания скупила все предприятия своих конкурентов в Нью-Джерси и Пенсильвании, став единственным поставщиком льда в этих штатах и городе Нью-Йорке. Это было довольно прибыльным делом, так как до изобретения холодильников на лед был большой спрос. Его покупали не только домохозяйки для сохранения скоропортящихся продуктов, но и производители мороженого, а также владельцы пивоварен.

Заготовка льда начиналась обычно в середине зимы, когда его толщина на озерах достигала двадцати пяти - тридцати сантиметров. Во льду специальной пилой проделывался канал, ведущий к складу на берегу, а затем вырубались ледяные квадраты со стороной примерно в шестьдесят сантиметров. Плавающие льдины направлялись к подъемнику и затаскивались внутрь помещения с помощью лошадей. Там они складывались штабелями, отделяясь друг от друга прослойками из опилок. В хорошо изолированных помещениях потери от таяния льда за год составляли не более трети от заготовленного с учетом жаркого лета.

Дело Сэмюэла Рубела росло и процветало. На бруклинской Waverly Avenue появилось еще одно здание возглавляемой им корпорации. Когда-то эта улица представляла собой сплошной конюшенный ряд, где богатые горожане, которые жили рядом в отличных домах, сложенных из коричневого камня – браунстоунах, держали свои выезды. Поближе к ним и построил предприимчивый выходец из России солидное трехэтажное здание своей корпорации. А на углу West 21st Street и Neptune Avenue он возвел третье, в котором сейчас размещается большой гараж мусороуборочных машин.

Надо полагать дела у него шли очень неплохо. Однако, не все было просто. Об этом свидетельствует небольшая заметка, напечатанная в журнале «Time» от 21 апреля 1927 года, где говорилось, что «21 год назад Сэмюэл Рубел, иммигрант из Риги, начал торговать льдом в Бруклине. Сейчас он – президент Rubel Coal & Ice Co. и «стоит» 25 миллионов долларов. Но мистер Рубел, по утверждению многих мелких розничных торговцев льдом, не является добропорядочным человеком, так как в последнее время пытался выжить их из этого бизнеса, раздавая их покупателям лед бесплатно. В связи с этим 28 торговцев предъявили ему иск за причиненный ущерб, а суд присяжных в графстве Кингс (то есть у нас в Бруклине) на этом основании выдвинул против него обвинение в нечестной конкуренции». Вот так. Чем закончилось это дело, мне выяснить не удалось, но ясно одно, что он сам через несколько лет вынужден был свернуть свою торговлю льдом по той простой причине, что начиная с 30-х годов прошлого века, когда появились холодильники, добыча и заготовка льда в зимнее время на озерах стала приносить все меньше и меньше дохода. Вследствие этого предприниматель обратил свое внимание на другие сферы бизнеса, в частности на пивоварение.

Сэмюэл Рубел оказывал большую материальную поддержку бойскаутскому движению в Америке. За несколько месяцев до своей смерти он пожертвовал организации бойскаутов Пенсильвании большой участок земли в районе озера Стиллвотер недалеко от города Бетлехем. Лагерь, построенный там, действует до сих пор, а одна из бухт на озере названа в честь Сэмюэла Рубела.

Вот так не очень хорошо различимая надпись под крышей старого дома помогла мне узнать историю одного незаурядного иммигранта из царской России.

Рыбак рыбака видит сквозь века

В один из теплых сентябрьских вечеров пошел я побродить по океанскому берегу в районе Шипсхэд Бей. Близилось время заката. Легкий бриз слегка рябил воду. Солнце пряталось в полупрозрачные облака. На берег, ярко освещенный его золотистыми лучами, ложились длинные тени.

В это время особенно хорош клёв. Но рыбаков с удочками или спиннигами на берегу видно не было, зато по мелководью в сопровождении двух подростков бродил крепкий мужчина с перекинутой через руку сетью бледно-голубого цвета. Один из мальчишек таскал большое белое пластмассовое ведро.
Глава рыболовецкой бригады внимательно всматривался в сверкающую на солнце рябь. Вдруг он замер на месте, широко размахнулся и бросил сеть в воду. В воздухе она расправилась круглым зонтиком и, шлепнувшись в таком положении о поверхность, быстро пошла ко дну. При этом в момент касания воды многочисленные грузила подняли целые фонтанчики брызг. Не медля ни минуты, рыбак тут же стал за длинный шнур вытягивать сеть из воды.

Я стоял поблизости с интересом наблюдая за действиями рыбака, который пользовался рыболовной снастью, которая называется намёт или накидушка.

Намёт представляет собой круглую сеть с веревкой, пропущенной по окружности. Грузила прикрепляются по всему периметру такой сети. После броска края намёта опускаются быстрее его центра, образуя нечто вроде большой кошелки. Как только огруженная часть сети опустится на дно, она вытаскивается за шнур, прикрепленный к ее основанию. При этом выход из возникшей кошелки смыкается, и рыба не может из ее выскользнуть.

Правильно бросить накидушку не так-то просто. Это дело требует определенной сноровки и навыка. Важнейшим условием успеха рыбной ловли накидной сетью является умелый бросок, после которого намёт должен правильно и полностью раскрыться и в таком положении опуститься в воду.

Между тем рыбак вытянул сеть из воды. В ней среди обрывков водорослей бились серебристые рыбки.
Я не удержался, подошел к рыбакам и попросил разрешения сфотографировать их улов. Возражений не было.

На дне сетки трепыхалось с дюжину небольших стройных рыбок, похожих на обыкновенную кильку. Вероятнее всего это был серебристый анчоус. Но когда я заглянул в ведро, в которое мальчишки сноровисто перекладывали рыбешку из сети, то увидел, что во-первых оно заполнено почти наполовину, а во-вторых, что помимо кильки там было много более крупной кефали. Так что улов был совсем неплох.

Освобоженный от рыбы намёт с оставшимися ошметками водорослей, мужчина снова аккуратно сложил на предплечье правой руки, и через минуту накидушка снова оказалась в воздухе. Рыбалка продолжалась.

Повторно увидев момент заброса накидной, или как ее еще называют, кастинговой сети, я вдруг вспомнил, что уже видел раньше нечто подобное, только было это достаточно далеко от берега, а фигура рыбака вместе с сетью была отлита из бронзы. Эта скульптура, изображающая Святого Петра во время рыбной ловли, находится на территории кампуса Fordham University около Линкольн Центра в Манхэттене.

Поначалу будущий апостол носил обычное еврейское имя Шимон. Он стал Петром после того, как Иисус дал ему прозвище Кифа, что по-арамейски означает камень. Потом это слово перевели на греческий язык, в котором камень или скала звучит, как Петрос.

Шимон и его брат Андрей родились и жили в маленьком городе на берегу Генисаретского озера, которое ныне в Израиле называется Кинерет. Они зарабатывали себе на жизнь рыбной ловлей, как и их отец Иона. Там их и встретил Иисус. Оба стали его учениками, и Петр был одним из его любимцев.
Изваянный известным американским мастером Фредериком Шреди, длинный, очень худой, бородатый, с обширной лысиной Св.Петр запечатлен в очень динамичной позе. Его полуобнаженное тело устремлено вперед, левой рукой он только что бросил намёт, застывший в воздухе. Скульптура высотою более восьми с половиной метров была создана по заказу университета Фордхэма и установлена в 1969 году со стороны входа на его территорию с 62-й улицы.

«St.Peter the Fisherman» является одним из самых известных произведений Фредерика Шреди, большинство из которых связано с религиозной тематикой.

Автор скульптуры унаследовал профессию от своего отца Мервина Шреди, который создал в Вашингтоне Мемориал генерала Гранта. Он работал над этим грандиозным многофигурным памятником в течение двадцати лет и не дожил всего две недели до его открытия, которое состоялось в день столетия со дня рождения Улисса Гранта 27 апреля 1922 года.

Сын Мервина Шреди Фредерик родился в маленьком городке Eastview в штате Нью-Йорк в 1907 году. Он учился в Оксфорде и в Париже. Перед Второй мировой войной Фредерик уже был успешным художником. В годы войны он служил переводчиком, так как свободно владел французским языком.
После окончания боевых действий Фредерик Шреди вновь вернулся к искусству, но уже в качестве скульптора. На этом поприще он и приобрел широкую известность.

Завершая свой очерк, я хочу вернуться к его началу. Совершенно случайная встреча с мастером рыбной ловли накидной сетью, наблюдать за действиями которого было само по себе интересно, вызвала у меня в памяти библейский образ бронзового рыбака, которого я видел достаточно давно, может десяток лет назад. Глядя на своего современника, бросающего в воду уловистый намёт, я думал о том, что за многие века это древнее орудие рыбаря практически не изменилось. Просто материал для изготовления сети стал более прочным, все остальное сохранилось таким, каким было две тысячи лет назад. Вобщем рыбак рыбака видит не только издалека, но и через века.

Далекая весна

I

В большой сибирский город пришла первая послевоенная весна. Из-за пушистых, белых облаков, плывущих по бледно-голубому небу, все чаще выглядывало солнце, и под его лучами снег сырел, проседал и растекался ручейками и лужицами.

В нашем дворе начала таять помойка. За долгую, морозную зиму она сделалась похожей на небольшой каток, залитый грязно-серым льдом, сквозь который проступали картофельные очистки, угольная зола, дохлые кошки, старые тряпки, ржавые жестянки и еще много кое-чего. Грязь растаскивалась по двору на наших ногах, а вода, журча, убегала в глубокий канализационный колодец.

Наш дом, построенный еще до революции каким-то купцом стоял по колени в воде. Окна первого этажа, выложенного из красного кирпича, были окружены висящими вкривь и вкось ржавыми железными ставнями, а на втором – деревянном этаже – кое-где сохранились наличники с кружевной резьбой.

В глубине двора стояла конюшня, которую во время войны приспособили под склад скобяных изделий, да еще пара деревянных флигелей. К конюшне с одной стороны примыкал покосившийся двухэтажный деревянный флигель, а с другой, прижимаясь к высокому, щербатому брандмауэру, одноэтажная молочная кухня. Наискосок от нее стояли детские ясли – тоже одна из хозяйственных построек купца. Крашеные доски, которыми они были обшиты, потрескались и почернели от времени, но еще можно было различить, что когда-то один дом был зеленого, а другой - кирпичного цвета. И лишь эти две краски радовали наш глаз и зимой, и летом, потому что во дворе не росло ни одного кустика и ни одной травинки. Все молодые ростки безжалостно вдавливались в землю колесами грузовых машин, что-то привозивших на склад и что-то оттуда увозивших.

Только в закоулках за яслями и кухней прозябали летом худосочные сорняки. И вот там ранней весной, когда о траве еще и помину не было, я нашел стоящего в луже, маленького, дрожжащего от холода, щенка. Тонкие, кривые и короткие лапки еле держали крошечное тельце. Неопределенного цвета шерсть слиплась на животе от грязи и воды, черные, мутные глазки чуть смотрели, а хвост, похожий на обгорелую спичку, дрожал, как четушка в руке дяди Толи – нашего соседа и горького пьяницы.

Мне стало очень жаль щенка, и я принес его домой. Мама любила кошек и собак и передала эту любовь нам с сестрой – дошколятам, погодкам. Мы искупали щенка в теплой воде, накормили и уложили спать на старую тряпку.

Проснулся щенок очень веселым, рыжим и мохнатым. За неспешную сибирскую весну он превратился в жизнерадостную собачку.

Как любили мы по утрам просыпаться под радостное повизгивание нашей Альмы!
Едва мама впускала Альму в нашу комнату, как она с веселым лаем бросалась от одной кровати к другой, стараясь лизнуть нас в лицо, ухватить легонько за руку или за ногу, специально высунутую из-под одеяла.

Она была игривым ребенком, и мы были детьми и поэтому прекрасно понимали друг друга. По утрам нам хотелось петь: к нам в комнату заходила мама, на кухне папа быстро-быстро крутил машинку для правки бритвенных лезвий, отчего машинка весело трещала, в нашей крошечной спальне было светло и уютно, - и мы пели.

И тут оказалось, что Альма тоже любит петь. Стоило нам начать:

Красота! Красота!
Мы везём с собой кота,
Чижика, собаку,
Петьку-забияку-у-у,

как Альма принималась тянуть: у-у-у! – тонко, но ладно, с задумчивым и немного грустным видом. С тех пор ни одно утро не начиналось без громкого концерта. Сначала мы спевались, добиваясь стройного звучания нашего трио, а потом пели от души – громко, во весь голос.

Наш папа руководил оркестром и каждое утро чисто выбрившись, повязав галстук и надев шляпу, уходил на репетицию. Дома мы постоянно слышали об ансамблях, соло, дуэтах, репетициях и концертах и поэтому нам с сестрой нравилось начинать каждый день с репетиции, завершавшейся концертом. А что за песни без плясок? Мы прыгали, как угорелые, и пели песни вместе с Альмой.

II

Наша соседка за стеной тетя Феня после нескольких таких концертов пришла к нам и сказала, что от воя собаки у нее болит голова, а от наших диких плясок у нее со стены упал портрет мужа.

Я не любил тетю Феню. Как я теперь понимаю, она была красивой брюнеткой с голубыми глазами, но женская красота меня в то время совершенно не интересовала. Во время войны, как впрочем и после, тетя Феня нигде не работала. Целыми днями она только тем и занималась, что варила и стряпала на кухне, наполняя соблазнительными запахами общий коридор нашего дома. Потом приходил дядя Лева – муж тети Фени – и вместе с Сашкой – их сыном – они втроем съедали все приготовленное без остатка. Их еды я никогда не видел, но всегда был уверен, что съедается она до донышка кастрюли, потому что тетя Феня меня ни разу не угощала. А так хотелось попробовать наваристых, тогда экзотически привлекательных для меня, мясных щей или супа с невкусным названием «харчо», о котором часто упоминала соседка, как о любимом блюде своего мужа. Нет, я не любил тетю Феню.

Всю войну у нас еда была одна и та же. Каждое утро, как будто у нас был выбор, бабушка спрашивала: «Ну, что вам приготовить сегодня?» - и мы с сестрой дружно кричали: «Тушеную куртошку»! Другого блюда мы не едали, и это не казалось нам противоестественным.

Бабушка, выполняя наше задание, посылала меня в подполье достать картошки. Я любил лазить в подполье. Оно было глубоким, темным и холодным, как таинственная пещера Аладдина из сказки, которую читала нам мама. Можно было подумать, что купец, строивший дом, решил сначала возвести себе неприступную крепость, но потом передумал, такими толстыми были стены фундамента, и так глубоко они уходили в землю. Подполье простиралось под всей нашей квартирой, начинаясь в кухне и кончаясь под комнатой. В него вели крутые деревянные ступени, спускаясь по которым и вдыхая затхлый, пахнущий плесенью, запах подземелья, я чувствовал себя сказочным героем, проникающим в пещеру, набитую необыкновенными сокровищами, к которым лишь случайно примешалась жалкая куча подмерзшей картошки.

Когда глаза привыкали к темноте, в глубоких нишах можно было разглядеть старые, заросшие паутиной, керосиновые лампы, сломанные ходики, какие-то бутылки странной формы, железяки и прочий хлам, который представлялся мне, не имевшему никаких игрушек, необыкновенно привлекательным.

Роясь как-то под лестницей, я обнаружил проржавевший металлический сундучок, размером с большую коробку из-под обуви. Сундучок был закрыт на скобу и, хотя в петле не было никакого замка, откинуть скобу и поднять крышку мне никак не удавалось. Имелся и ключ причудливой формы, прикрученный проволочкой к ручке сундучка, но не было замочной скважины.

Сундук оказался с секретом, и я долго мучился, пытаясь его разгадать. Помогла бабушка. У ключа на головке был выступ, которым она утопила кнопку, замаскированную под заклепку на боковой стенке сундучка. Сработала секретная защелка, и скоба откинулась. Под ней-то и пряталась замочная скважина. Я вставил в нее ключ и трижды повернул его. При первом же повороте раздался мелодичный звон, повергший меня сначала в изумление, а потом в неописуемый восторг. После третьего звонка я смог поднять крышку и заглянуть вовнутрь. Сундук был пуст, но на внутренней облупленной стороне крышки, когда-то покрытой черным, блестящим лаком с цветным орнаментом, красовалась, еще хорошо различимая надпись «Рогожинъ и сынъ». Сундук был предметом всеобщей зависти в нашем дворе. В нем я хранил гайки, болты, гвозди, мотки проволоки и другие не менее ценные вещи, подобранные мною около скобяного склада.

Бабушка не позволяла мне долго сидеть в подполье, потому что там было холодно и сыро. Из-за этого я никогда не имел времени для тщательного обследования всех ниш в его каменных стенах. Только урывками, набросав немного холодной, подмороженной картошки в старую корзинку, я обследовал его углы, разгоняя пауков и мокриц.

- Что ты там так долго возишься? – всегда ворчала бабушка, когда я вылезал наверх, весь перепачканный землей и паутиной.

Потом она готовила ни разу не надоевшее нам блюдо, ставя чугунок очищенного картофеля с гидрожиром в духовку. На завтрак, обед и ужин мы ели горячую, сладковатую картошку с черным, тяжелым хлебом, в котором было много «бастроюгов», как говорила бабушка – желтой шелухи и отрубей.

III

Тети Фенин муж совершенно лысый и безбровый человечек с кривыми зубами и такой же усмешечкой на тонких, бесцветных губах, где-то доставал белый хлеб и много красивых вещей для своей жены. Всю войну он просидел в тылу, работая экспедитором в какой-то артели и воруя там все, что удавалось. Вскоре после войны его посадили.

-Давно по нему каталажка плакала, - сказала бабушка.

Но в последнюю военную зиму, как только темнело, у них дома ярко вспыхивали электрические лампочки, а мы долгими вечерами сидели в холодной, темной кухне – самом теплом месте нашей квартиры, при свете горящих оборезков плексигласа, который мама приносила с завода, приходя поздно ночью домой.

Мы с сестрой жались к остывающей печке, бабушка зачем-то надевала очки с круглыми стеклами, молча перебирала треугольные письма от папы с фронта и слушала репродуктор. Читать при таком свете она не могла. А мы с сестрой смотрели, как горит плексигласовая лучина, с треском разбрасывая искры и испуская вонючий дым.

IV

Тети Фенин Сашка был грозой нашей улицы. Будучи старше всех ребят во дворе, он никогда не упускал случая поколотить любого слабее себя, или устроить какую-нибудь пакость.

Однажды, еще до возвращения папы с фронта, Сашка, подозвав меня на улице к себе, спросил: «Хочешь конфетку?» - и показал мне шоколадный батончик, красиво изогнутый в виде подковки с волнистым рисунком.

Конфету я видел впервые в жизни. Правда, мне были ведомы другие лакомства. Раз в неделю бабушка покупала поллитра замороженного молока за красненькую тридцатку и начинала его готовить. Это было особое действо, за которым мы с сестрой наблюдали в нетерпеливом ожидании близкого пиршества.

Матовая, чуть-чуть иссиня, с тонкой желтоватой полоской сверху, ледышка, сохранявшая форму мисочки, в которой ее заморозили, опускалась в маленькую кастрюльку. Там она постепенно превращалась в белую жидкость. Потом кастрюлька ставилась на печку, и вот уже кипящее молоко звонко булькает в кастрюльке под надзором сторожа, заблаговременно опущенного на дно. Наконец, наступает самый волнующий момент: бабушка осторожно, чтобы, упаси бог, не разлить, наполняет две светлокоричневые пластмассовые стопочки горячим молоком.

Мы сидим с сестрой по сторонам высокой табуретки, служащей нам столом, и я тихонько дую в стаканчик. Молоко остывает и покрывается тонкой, как папиросгая бумага, и необыкновенно сладкой, пенкой. Малюсенькими глотками, чтобы как можно дольше продлить удовольствие, мы пьем с сестрой вкуснейшее молоко. Я старше, я пью медленней, и когда у нее уже ничего нет, я еще долго смакую последние капли молока под жалобное хныканье сестры. Изредка бабушка дает нам к молоку по чайной ложечке сахара, насыпая его в стеклянные розетки. В свою горку сестра всегда тыкает пальцем, сахар рассыпается по всей розетке, и я уже начинаю реветь, потому что мне кажется, что у нее сахара больше.

Горячее молоко с сахаром! Что может быть вкуснее? Наверное то, чего я еще никогда не пробовал, это та конрфета, которую вертит у меня перед носом щедрый Сашка, стоя напротив яслей и задавая глупый вопрос, хочу ли я ее.

- Хочу, - не задумываясь сказал я и протянул руку. – Ну, тогда лови, - захохотал Сашка, и широко размахнувшись, забросил конфету на крышу яслей.

Я тогда еще не умел лазить по крышам и долго с горькой обидой тихо плакал в глухом закоулке двора за яслями, там, где нашел Альму.

V

Были у меня во дворе и друзья. Самый первый из них – Щепа. Вообще-то его звали Вовкой, а фамилия у него была Щепин, но почему-то ему самому нравилось, когда его звали Щепа. Мать Щепы работала уборщицей в яслях. Где они жили, я не знал, но Щепа каждое утро приходил с матерью, и целый день мы бегали с ним во дворе. Отец у Щепы погиб на фронте, и жили они с матерью вдвоем.

Со Щепой мы были ровесниками и вместе нам всегда было интересно. Маленький, белобрысый, большеголовый и еще более худой, чем я, он был энергичен, предприимчив и обладал богатой фантазией. В нашей маленькой компании он был заводилой.

Прошлой осенью Щепа придумал отправляться за пасленом. Мы тихо выходили из двора, перебегали пыльную, немощеную улицу, потом перебирались через старую, забитую мусором, принесенным дождевой водой с окрестных улиц, канаву, и оказывались среди зарослей бурьяна и невысоких кустарников, тянувшихся вдоль серого, некрашеного, деревянного забора какого-то склада. Там мы разыскивали кустики паслена, густо усеянные черными, сладковатыми, с затхлым привкусом, ягодами, которые, видимо, не без основания назывались у нас бздникой.

Несмотря на название и привкус, ягоды поедались нами в немалых количествах, за неимением других лакомств. Через некоторое время в наших животах возникало урчание и гудение – это начинали действовать ягоды. Тогда, выбрав куст пораскидистей, мы усаживались рядком справлять большую нужду. И вот первый раз мы устроились так со Щепой под кустом, и я увидел, как из него вылезает что-то толстое, багровокрасное. Щепа хлопнул по этому толстому рукой, и оно спряталось обратно. От удивления я открыл рот.

- Это у меня кишка выпадает, - не дожидаясь вопроса, объяснил Щепа, - всё понос был, да понос, потом понос прошел, а кишка выпадать стала. Я ее рукой и заправляю. Вот так, - и Щепа показал мне все сначала, - слегка потужился, кишка вылезла опять, и он легким хлопком вогнал ее на место, а ладошку вытер о траву.

Болел я много, - со вздохом сказал Щепа, натягивая серые с черными очками-заплатами на заду, штаны. – А вот еще посмотри, - Щепа отогнул левое ухо, и я увидел маленькую, с мушиную голову, черную дырочку. Я шмыгал носом и продолжал удивляться. - Ухо у мФеня сильно болело, и здесь мне кость долбили, гной выпускали, - пояснил Щепа. Я представил, как ему молотком забивают гвоздь в голову и мне стало жутко. У меня тоже часто болели уши, но я никогда не думал, что их лечат таким способом. Щепа же показывал свою дырку с некоторым даже хвастовством, вот, мол, у меня есть, а у тебя нету, и его авторитет в моих глазах неимоверно рос. Он был геройским, необыкновенным мальчишкой, прошедшим сквозь лихие испытания. Он был лучшим моим другом.

VI

В ту первую послевоенную весну я каждое утро выводил на веревочке Альму во двор, а когда мне надоедало прохаживаться с ней вперед-назад, я отвязывал ее, и она носилась за мной и Щепой с заливистым лаем.

Когда на улице перед яслями зацвели две небольшие черемухи, я вслед за Щепой взобрался на невысокое деревце. Сидя на двухметровой высоте и вдыхая аромат цветущей черемухи, который остался для меня любимым на всю жизнь, я чувствовал себя на седьмом небе. На соседней ветке раскачивался Щепа, и белые лепестки от нежных цветочков сыпались вниз. Так был сделан первый шаг; потом я облазил все деревья вокруг нашего дома и все крыши во дворе к великому ужасу мамы.
Слабостью Щепы было пристрастие рассказывать мне жуткие истории. Мы забирались на железную крышу яслей, громыхавшую под нашими ногами, и, немного покидавшись кусками зеленого мха в изобилии росшего у входа на чердак, укладывались на теплую, ржавую кровлю, и Щепа начинал рассказ со своей любимой истории про двенадцать черных гробов на черных ножках. Ровно в двенадцать часов ночи таинственным образом покидали они старую, заросшую мхом и паутиной, избу, в которой были заколочены все окна и двери, отправляясь бродить по городу. Уходили пустыми, а возвращались с желтыми, безглазыми мертвецами. Черные ножки гробов мне представлялись похожими на лапки пестрой курицы, одиноко бродившей по нашему двору. Я видел, как бесшумно, неспеша, подобно бестелесным теням, поджимая иногда по-куриному лапки, крадутся черные гробы по окутанным мраком, пустынным, ночным улицам, и сердце у меня замирало от страха.

Щепа с удовольствием наблюдал за эффектом своего повествования и переходил к новому. Он рассказывал, как старая, злая ведьма с совиными глазами и крючковатым носом, кутаясь в черную, как уголь, шаль, по ночам мучила израненного солдата, вернувшегося с войны домой. Она не давла ему спать, стараясь длинной, худой рукой задушить его в кровати. Солдат выхватывал из-под подушки трофейный пистолет и стрелял в бабку, но та продолжала тянуться к его горлу когтистыми, черными пальцами и жутко хохотала. И Щепа показывал, как хохотала ведьма: «Ха…ха…ха…», - отрывисто, с большими паузами, будто не хохотала, а лаяла. Бедный солдат избавился от наваждения лишь когда его рука дрогнула и, промахнувшись, он попал в ведьмину тень, обрисованную на стене лунным светом. Тут ведьма взвыла страшным голосом, превратилась в черный шар, который завертелся волчком по полу, напоролся на гвоздь и лопнул, распространяя страшную вонь. После этого ведьма сгинула навсегда.

Таких историй Щепа знал множество, часть из них он наверняка выдумывал сам, но все они были страшными и не всегда кончались хорошо. Я и боялся, и любил их слушать.

Мать Щепы – худенькая, маленькая женщина, помимо того, что мыла полы в яслях, еще ездила иногда получать продукты. Транспорт был гужевой. Старая кляча еле тянула большую телегу, застланную соломой. Мне очень хотелось проехаться в телеге, держа в руках вожжи и громко покрикивая: «Нн-о-о, проклятая! – как делала это щепина мать.
Однажды она взяла нас с собой. Только мы выехали за ворота, как я выпросил у нее вожжи.

- Нн-о-о, проклятая! – крикнул я тонким голосом, и лошаденка нехотя пошла рысцой, сопровождая каждый свой шаг треском выпускаемых газов. Я обомлел. Застыл от неожиданности с вожжами в руках, как истукан. Изнутри мФеня всего распирало от еле сдерживаемого хохота, но я не смел рассмеяться, потому что мне было неудобно перед матерью Щепы, которая сидела рядом, грустно задумавшись о чем-то и обняв своего Щепу. Однако делать вид, что ничего не происходит, было выше моих сил, и, не выдержав, я громко и глупо рассмеялся, повалившись на солому.

- Ты чё, не знал? Все лошади так, - сказал Щепа, забирая у меня вожжи. Мне сделалось стыдно, я перестал смеяться, а потом и вовсе привык к лошадиным манерам.

VII

Весна кончалась, близилось недолгое сибирское лето. В небе теснились грозовые тучи, ежедневно обрушивая на землю потоки воды. Во дворе у нас не просыхало.

- Зачем вы залезли в лыву? – ругалась бабушка, выгоняя меня со Щепой из лужи, в которой мы пускали кораблики, кое-как выстроганные нами кухонным ножом из куска коры. Вода в обширных и глубоких лужах то и дело пузырилась от очередных приступов ливня. В открытый канализационный колодец маленьким водопадом низвергалась вода.

В то утро шел унылый, затяжной дождь. Альма, как обычно, выскочила на улицу. Немного провозившись с галошами, вышел и я. Альмы нигде не было. Возле колодца, заглядывая в его пучину, стоял Сашка с бегающими глазками и криво ухмылялся.

- Что, бобика своего ищешь? – спросил он, плюнув в колодец, - ну, ищи, ищи. И ушел домой, высморкавшись на крыльцо, зажимая пальцами поочередно ноздри.

Я понял все. – Альма, Альма, - шептал я, проливая слезы над колодцем. Не стало нашей Альмы.

VIII

Щепа в этот день был особенно бледен, тяжело дышал, много и долго кашлял, не бегал со мной по двору, а сидел на скамейке у яслей. Потом мать увела его домой, и больше я его никогда не видел. Лишь только заплаканная щепина мать приходила несколько раз в ясли, а потом и она исчезла.

Далекая весна, другая жизнь.

Дедушка

Мои воспоминания о дедушке очень скудны. Но одно событие я отчетливо помню до сих пор. Это случилось за несколько дней до его смерти в начале августа 1943 года. Мы жили тогда в Новосибирске.

Мне еще не было пяти лет. В тот очень жаркий день дедушка решил привезти домой опилок на растопку. У нас было печное отопление, и для приготовления еды надо было практически каждый день разжигать печку, несмортя на жаркую погоду.

В поход за опилками дедушка взял меня с собой. Думаю, это событие запомнилось мне на всю жизнь потому, что оказалось моим первым пешим путешествием по городу. До этого все мои прогулки ограничивались пределами нашего двора.

Дедушка взял обтянутую черным дерматином детскую коляску, в которой когда-то возили меня, а потом мою младшую сестренку, и мы двинулись с ним в путь. Туда дедушка вез меня в коляске. Мы приехали на угол тогдашней улицы Советской и проспекта Сталина, где впоследствии было построено массивное здание Главбумсбыта. В годы войны на его месте был большой и довольно глубокий котлован, на дне которого лежала огромная куча опилок. Что там пилили, я не знаю. Не помню, как насыпал дедушка опилки в коляску. Я же помогал ему, набирая опилки в пригоршни и ссыпая их во внутрь коляски. Мы наполнили ее доверху. Дедушка выкатил ее из котлована, я вновь забрался уже на опилки, и мы поехали.

Однако очень скоро дедушка сказал мне, чтобы я слез, так как ему тяжело толкать коляску, колеса которой глубоко вдавливались в размякший от жары асфальт. Нужно сказать, что дедушка мой был маленького роста, и большой физической силой не отличался. Так что домой я шел пешком. Привезенные опилки мы вывалили в наш сарай.

Ночью дедушке стало плохо, вызвали скорую помощь и его увезли в больницу, где он и умер от перитонита, возникшего из-за ущемления грыжи.

На следующий день меня с сестрой отвели к нашим знакомым Пустовойтам, у которых была дочь, которую все звали Риночка. Лаврентий Никитич Пустовойт был трубачом, а его жена, имени которой я не помню, - саксофонисткой. Дома у нас долго был их подарок – забавный клоун с двумя большими карманами в широких штанинах, в которых хранились одежные щетки. Риночка просидела с нами почти весь день. И помню, с помощью иголки вытаскивала у меня из пальцев многочисленные занозы и еще удивлялась, как это я умудрился так занозить чуть не все пальцы. Я тоже удивлялся, мне и в голову не приходило, что это случилось, когда я нагребал опилки. В тот день дедушку похоронили. Нам – детям, об этом ничего не сказали. Для меня это был интересный, необычный день в гостях, проведенный с Риночкой, которая мне очень нравилась.

Еще я помню, как был с дедушкой на новосибирском базаре. Там впервые я увидел живую утку, которую какой-то мужчина нес в плетеной из прутьев корзинке. Не знаю уж как это получилось, но мы подошли к нему, и дедушка попросил его разрешить мне рассмотреть и погладить утку. Тот согласился. Еле я к утке прикоснулся, как она, видимо испугавшись, крякнула. Я перепугался еще больше, отдернул руку и больше мне утку гладить не хотелось. И еще помню, как купил он мне облитое шоколадом эскимо на палочке. И еще как он усадил меня к себе на колени, а я дергал его за усы. И это, пожалуй все.

Сын лишенца и брат врага народа

Вскоре после того, как красные изгнали Колчака из Красноярска, где жили родители моей бабушки по отцовской линии, на семейном совете было решено ехать в Америку. Мой прадед Аврум Израилевич Ланис был одним из богатейших купцов еврейской общины этого города. И вот, в 1920 году трое его сыновей - бабушкиных братьев, через Харбин уехали в Сан-Франциско на разведку. Через три с лишним года старший из них, дядя Моня, вернулся обратно в Красноярск, чтобы перевезти за океан всю семью.

В это время НЭП был в расцвете, дела у семейства Ланисов шли очень неплохо. Мой прадед с оставшимся в Красноярске сыном Хоной торговал рыбой: дальневосточным лососем и байкальским омулем. Тогда они могли позволить себе, усаживаясь за стол, есть ложками красную икру, приправляя ее вареной картошкой.

Моя бабушка (урожденная Ланис) с дедушкой и детьми жили в то время в Томске, где они имели лавку и торговали обувью, в основном пимами, как называют валенки в Сибири. Дела шли очень хорошо. Дедушка купил большой, трехэтажный кирпичный дом, дети учились в школе, а младший сын – мой будущий отец, брал еще уроки игры на скрипке.

Тем не менее все были готовы ехать, но пока можно было зарабатывать неплохие деньги, считали, что «нужно сделать еще один оборот». А потом еще один и еще один. «Дооборачивались» до тех пор, пока не закрыли границу. А вскоре после этого начали искоренять нэпманов. Отняли все. Дядя Моня так и застрял в Красноярске и всю оставшуюся жизнь боялся страшного пятна в своей биографии – трехлетнего проживания в Америке.

В Томске семью моего дедушки с тремя несовершеннолетними детьми просто выгнали на улицу, забрав дом и все имущество. Семья бедствовала.

С большим трудом папе удалось в сентябре 1928 года поступить в Томский государственный музыкальный техникум. Больше никуда его, сына пораженного в правах лишенца, не принимали, хотя он мечтал учиться в институте, чтобы стать инженером. За время учебы его трижды исключали из техникума на том основании, что он классово чуждый элемент. Лишь после долгих унижений и мучений, мытарств и нервотрепок ему удалось его закончить по исполнительскому отделению. Ему шел тогда 22-й год. Я помню, с какой болью рассказывал он о том времени. Но только сейчас я могу правильно оценить то, что он говорил. Ведь он подвергался гонениям и унижениям, когда собственно говоря был мальчишкой, как, например, мой собственный сын сейчас.

Единственным светлым воспоминанием о годах учебы в техникуме остался папин педагог по классу скрипки Яков Соломонович Медлин. Папа любил своего учителя и всегда отзывался о нем с нежностью и большим уважением.

Судьба этого блестящего музыканта и незаурядного педагога сама по себе заслуживает внимания. В 1888 году совсем юношей он впервые предстал перед томской публикой в концерте. Юный Яша Медлин был замечен. В газетах Томска появились статьи, в которых поднимался вопрос о дальнейшем образовании молодого дарования. Упор делался на то, что Я.Медлин - сибиряк по рождению и родина должна ему помочь. Призывы были услышаны. Благодаря нескольким благотворительным концертам было собрано 300 рублей. На эти деньги он уехал в Варшаву, поступил там в консерваторию, а затем блестяще ее закончил. Вернувшись в родной город прекрасным музыкантом, он стал одним из выдающихся деятелей томской культуры. Но в треклятом 1937 году он был арестован, оклеветан и расстрелян.

Еще до окончания техникума папа начал работать. Обладая хорошими организаторскими способностями и отлично владея инструментом, он в 1933 году создал музыкальный ансамбль, с которым в качестве руководителя ездил по городам Сибири. Чаще всего они выступали в фойе кинотеатров или сопровождали демонстрацию немых кинофильмов исполнением музыкальных пьес. До сих пор у нас дома хранится большая афиша 1934 года, напечатанная в городе Сталинске (ныне Новокузнецке) на грубой серой бумаге. На ней анонсируется кинокомедия «Когда пробуждаются мертвые» с Игорем Ильинским в главной роли. И там же сделана крупная приписка: «Картину иллюстрирует специально приглашенный из гор. Томска музыкальный ансамбль под руководством скрипача Рубина Л.А. Во время звуковых картин музыкальный ансамбль работает в фойэ».

1935 году папа получил предложение работать в оркестре новосибирского театра «Красный факел». Предложение он принял, ему предоставили квартиру, и вскоре вся семья – папины родители и сестра, переехали в Новосибирск. Через пару лет после этого он стал заместителем художественного руководителя джаз-оркестра в «Пролеткино». Там он познакомился с трубачем Яковом Шниттером, таким же молодым человеком, как и он сам. Как-то Яша сказал своему другу Лене, что у него есть очень симпатичная сестра. - Так познакомь меня с ней! – воскликнул неженатый Леня. И вот через несколько дней Яша привел в кино свою сестру Любу. Подошел Леня. «Ну, как, Леничка, дела? Что нового?» - спросил Яша, не зная с чего начать. «Да что, Яша, у меня может быть нового, мы же видимся и разговариваем с тобой каждый день. Познакомь-ка лучше меня со своей сестрой», - пошел в атаку напористый Леня, которому действительно очень миловидная девушка сразу понравилась.
Вот так познакомились мои будущие родители. Вскоре они поженились. А история их знакомства многократно ими вспоминалась и пересказывалась. Перед самой войной с интервалом в полтора года появились на свет я и моя сестра.

Старший папин брат Соломон, для того чтобы получить образование, был вынужден публично отказаться от родителей. Он уехал в Бурятию и устроился там на какую-то стройку, чтобы заработать себе пролетарский стаж. Он нужен был ему для получения возможности выехать за границу. Со своей семьей на деле он, конечно, не порывал. Из Бурятии Соломон уехал в Харбин, где окончил политехнический институт, став инженером-электриком. Ему предлагали работу в Австралии, но в Советском Союзе у него были родители, брат и сестра. И он вернулся домой, в Новосибирск. В 1937 году его арестовали, объявили японским шпионом, врагом народа и расстреляли.

Жили они тогда все вместе, и папа на всю жизнь запомнил ту страшную ночь, когда к ним в дом вломились чекисты и увели его брата. Моему дяде Моне было тогда всего 28 лет, он даже не успел жениться. Так мой отец стал братом врага народа. Он потом сам каждую ночь ожидал ареста. В 1956 году Соломон Рубин был полностью реабилитирован. Моих дедушки с бабушкой к этому времени уже давно не было в живых. Да и каким утешением это могло бы быть для них?

На второй день после нападения фашистской Германии на СССР папа был призван в армию. Он попал рядовым в пехоту. Был ранен в боях где-то под Смоленском. Осенью 1942 года его забрали в ансамбль 385 стрелковой дивизии. С этим ансамблем он прошел всю войну. Со скрипкой наперевес, - как он любил шутить.

Потом папа часто рассказывал мне истории из своей фронтовой жизни. О том, как участникам ансамбля нередко по пластунски с музыкальными инструментами в руках вместо оружия приходилось преодолевать обстреливаемые участки, чтобы попасть на передовую и выступить перед солдатами. Или о том, как машина, на которой они ехали на концерт, подорвалась на мине. Артисты находились в кузове, и папа сидел на скамейке около водительской кабины. В ансамбле была певица, ей досталось место ближе к заднему борту. По дороге она стала жаловаться, что ее скамейку сильно трясет на ухабах. Папа поменялся с ней местами. Через несколько минут после этого машина подорвалась. Певица погибла на месте, а папа был тяжело контужен и ранен осколком мины, но остался жив. Судьба.

Хочу процитировать несколько строк из статьи старшего лейтенанта И. Семенова, опубликованной в одном из выпусков фронтовой газеты «Чекист на страже» за 1943 год: «Две грузовых автомашины плотно прижатые друг к другу раскрытыми кузовами – сцена; доски, положенные на чурбаны и пни – сиденья для зрителей; широкая липовая аллея – театр. Это еще улучшенный, можно сказать «роскошный» вариант театра, в котором сегодня выступает концертная бригада ансамбля красноармейской песни и пляски пограничных войск нашего фронта. В каких только условиях ей не приходится работать». И несколько ниже: «Особо стоит отметить первую скрипку Леонида Рубина. Сольные выступления скрипача Рубина окончательно утверждают, что в лице его ансамбль имеет талантливого и трудолюбивого мастера». Вырезка из газеты с этой статьей хранится в нашем семейном архиве вместе со многими, сложенными в виде треугольников, папиными письмами с фронта.

Были у нас и два экземпляра газеты «За Сталина» прославленной 385 Кричевской стрелковой дивизии от 13 октября и 21 ноября 1942 года, в которых были напечатаны небольшие заметки о замечательном музыканте и смелом солдате Леониде Рубине. Оба этих единственных сохранившихся экземпляра газеты в конце шестидесятых годов были переданы папой в Музей боевой славы города Фрунзе, где дивизия формировалась. Газет того времени вообще сохранилось очень мало, так как после прочтения они использовались на самокрутки.

Демобилизовался папа в октябре 1945 года в звании старшего сержанта. И с этого момента он всю жизнь до выхода на пенсию одновременно работал в двух, а иногда и трех местах, чтобы прокормить семью. Дольше всего такую двойную лямку он тянул в Новосибирске. Поначалу он работал в симфоническом оркестре новосибирской филармонии и в музыкальной школе, а потом перешел в педучилище преподавателем по классу скрипки, а по вечерам играл в кинотеатре им. Маяковского, где руководил оркестром. Этим же составом во время сеансов в кино они играли в ресторане «Централь», расположенном через дорогу от «Маяковского».

В те послевоенные годы в фойе кинотеатров перед началом сеансов выступали музыкальные коллективы с разными концертными программами. Но чтобы составить и постоянно обновлять такую программу требовались очень большие усилия, так как ноты с новыми музыкальными пьесами и песнями достать практически было невозможно. Папа вел обширную переписку со многими композиторами. Особенно часто он получал произведения от Оскара Строка. Потом он сам их оркестровал, до поздней ночи засиживаясь над нотными тетрадями, а мама помогала ему переписывать партии для каждого инструмента в его оркестре: рояля, кларнета, трубы, тромбона.

Из-за постоянной занятости у папы было совсем мало свободного времени, поэтому я хорошо помню те редкие минуты, когда он мог побыть с нами. Мы с сестрой очень любили слушать его сказку про Червяка, которую в разных вариантах «по многочисленным просьбам слушателей» он много раз нам рассказывал. Червяк жил в горькой редьке и думал, что слаще ее нет ничего на свете. Однако, однажды высунувшись из своего жилища, он услышал от соседа, что морковка, растущая на соседней грядке, гораздо вкуснее. Долго не мог поверить Червяк, что есть что-то лучше его редьки. Однако после очень долгих колебаний он все же решился перебраться на новое место жительства.
Нам нравилось слушать детали его сборов: как он укладывал вещи в чемоданы, брал с собой патефон и комод и все это перетаскивал в новое жилище. Ну, и наконец, мы радовались за Червяка, когда он, распробовав морковку, понял, что почти всю жизнь прожил в горькой редьке.

Мудрая сказка. И как подходит к истории с моей эмиграцией, на которую я тоже очень долго не мог решиться.

В 1960 году наша семья переехала в столицу Киргизии город Фрунзе. И там папа работал в двух местах, да умудрился еще создать любительский симфонический ансамбль при Дворце культуры завода сельскохозяйственного машиностроения им. Фрунзе. Я тоже в нем играл на скрипке. «Первый в Киргизии симфонический любительский ансамбль создан во Фрунзе при заводе сельскохозяйственных машин. В его репертуаре произведения Бетховена, Шуберта, Лядова. Руководит коллективом большой энтузиаст пропаганды музыки Л. Рубин», - писала газета «Советская культура» от 21 ноября 1961 года.

Папа умер, не дожив четырех дней до своего восьмидесятилетия. С тех пор прошло уже больше десяти лет. Но я вспоминаю его очень, очень часто. Он был прекрасным семьянином, великим тружеником, мудрым, порядочным и добрым человеком, любил маму и меня с сестрой, обожал жизнь, несмотря на все тяготы, выпавшие на его долю. И я благодарен судьбе за то, что она подарила мне такого отца и жалею, что был скуповат на выражение своей любви к нему при его жизни.

Наш Дом

В Новосибирске мы жили в доме, который стоял на углу улиц Рабочая и Революции. Фасадом он выходил на улицу Революции, а торцом на Рабочую, которую потом переименовали в улицу Чаплыгина. По Рабочей номер нашего дома был 13, а по улице Революции … тоже номер 13. Так что я родился и провел свое детство и юношеские годы под сенью двух чертовых дюжин.

Дом наш был двухэтажный. Первый был выложен из красного кирпича и украшен фигурным бордюрчиком поверху и кирпичными рамочками с дугою над большими окнами. Второй этаж был деревянный, обшитый серыми досками, а вокруг окон были деревянные же резные наличники. Вход в дом был со двора, через пристроенные высокие, двухэтажные, деревянные сени. Крыт был дом листовым железом, покрашенным суриком. На крыше располагался вход в большой чердак, а слуховые окошки были украшены резными деревянными розетками. Кирпичные стены дома были невероятной толщины, что я хорошо знал, лазая в подполье в нашей квартире.

Двор ограничивали несколько деревянных домов. Напротив входа в наш дом находился одноэтажный деревянный особняк, обшитый досками, покрытыми облупившейся краской кирпичного цвета. В особняке размещались детские ясли.

Слева от нашего дома располагался вдоль улицы Революции другой одноэтажный особняк. Он тоже был деревянный, общитый досками, но уже выкрашенными в зеленый цвет. В подвале этого дома располагалась детская молочная кухня, и оттуда почти всегда пахло подгорелым молоком. В самом доме находилась женская консультация, в окна которой я неоднократно пытался подглядывать, но ничего интересного мне ни разу увидеть не удалось.

В глубине двора находился двухэтажный деревянный флигель, к которому примыкала небольшая рубленая изба. Вероятно, в этом флигеле когда-то жила прислуга богатого купца, которому принадлежал наш дом.

И, наконец, в самом дальнем углу двора находилась конюшня. Это название сохранилось за этим довольно просторным сооружением с дореволюционных времен. При нас в нем размещался склад железо-скобяных изделий, куда мы нередко наведывались в гости к дяде Васе, который заведовал этим складом. Как теперь я понимаю, дядя Вася был мужичком средних лет, склонным к полноте. Его доброе отношение к нам объяснялось тем, что он иногда щупал там маленьких девчонок.

Под большим навесом около конюшни находилась крошечная каморка, в которой жили сторожа этого склада. Они изредка менялись, но со всеми мы дружили. Сначала сторожихой была одинокая молодая женщина Валя, которая жила там со своей маленькой дочкой. Однажды Валя нашла где-то на улице маленького щенка и взяла его себе. Щенку дали имя Пупсик. Очень скоро он стал любимцем всех детей из нашего двора. Мы часто с ним играли. Все старались принести Пупсику что-нибудь поесть. Он был рыжий, ласковый, умный и веселый. Пупсик рос, постепенно превратился в среднего размера дворняжку и к весне растолстел, как мы полагали, на наших харчах. Но вот однажды мы не нашли Пупсика во дворе как обычно, а обнаружили его в конуре в окружении пяти маленьких щенят. Так наш Пупсик превратился в Пупсю. Пупся прожила много лет в нашем дворе. Однажды мы скидывались всем двором, чтобы выкупить ее у собачников. А потом Пупся попала под машину и умерла.

После Вали в сторожке жила Таля со своим больным от рождения, скрюченным мужем Васей-голубятником. Его любимым занятием было рассказывать нам, тринадцати-четырнадцатилетним мальчишкам о своих многочисленных победах над женщинами. Мы почти не сомневались в их правдивости и распускали слюни.

Посреди нашего двора стоял высокий, засохший тополь, громоздились деревянные сараюшки, в которых жильцы хранили уголь и дрова на зиму, а также кадушки с соленьями, в основном с квашеной капустой.

Со стороны улицы Рабочей (потом им. Чаплыгина) во двор вели старые деревянные ворота и калитка. И над воротами, и над калиткой были перекинуты крытые железом изящно изогнутые перегородки, чем-то напоминавшие по форме перекрытия в старинных русских теремах. Мне помнятся толстенные столбы, к одному из которых крепилась покосившася калитка с железной лапкой-защелкой. Створки ворот сняли, когда во дворе разместился склад, чтобы грузовикам легче было въезжать.

Рядом с воротами внутри двора привольно раскинулась помойка, куда просто на землю из ведер выливали все домашние отходы. Летом она была местом выплода невероятного количества мух и источником смрада, а зимой превращалась в небольшой каток, покрытый серым льдом замерших помоев, сквозь который проступали картофельные очистки, старые тряпки, бумажные обрывки и прочий хлам.

На весь дом была одна уборная, хотя в доме жило 14 семей. Зато она размещалась в доме, а не улице, и зимой в трескучие сибирские морозы там было не так холодно, как снаружи. Воду брали из единственного крана, находившегося в коридоре первого этажа.

Квартиру в этом доме папа получил от театра «Красный факел», в оркестре которого он работал с 1935 года. Сначала ему дали одну комнату, а через некоторое время вторую, совершенно изолированную от первой и расположенную на другой стороне общего коридора, куда выходили двери квартир всех остальных жильцов.

Наша большая или главная комната была разделена деревянной перегородкой от пола до потолка на две неравные части: меньшая служила кухней, а большая, в которую мы попадали через проем в перегородке, служила залом. В этой комнате было три окна, выходившие во двор, и три двери. Пользовались мы той, через которую из общего коридора можно было попасть в кухню. Две другие двери были заколочены. В одной за старым красным ковром с кругом в центре висел велосипед, который папа продал, вернувшись с фронта, а другая была прикрыта шифоньером. Полы в доме были деревянные с прогнившими кое-где досками. Одна такая доска была прямо под окном. В образовавшуюся дырку я любил заталкивать руку и шарить под полом в надежде найти что-нибудь интересное. Однако, находок было мало: трехкопеечная монета и шахматная деревянная ладья.

Мы с сестрой спали в отдельной комнате. Вдоль одной ее стены стояли две наши кровати, у противоположной – старый шкаф со съемной короной наверху и большой, окованный железом, деревянный ящик. Единственное окно нашей комнаты выходило на улицу. Под окном стоял старинный письменный стол на толстых фигурных ножках, покрытый прорвавшимся во многих местах и заляпанным чернилами зеленым сукном.

На ночь окно закрывалось железными ставнями. Однако они неплотно прилегали друг к другу и между ними оставалась узкая щель. Из-за этого наша комната после того, как мы выключали свет, превращалась в камеру обскуру – по противоположной от окна стене и части потолка проплывали перевернутые вверх ногами изображения прохожих.

Улегшись спать, мы сначала недолго смотрели ежедневный, бесплатный театр теней, а потом принимались за игры, которые придумали сами. Самая любимая заключалась в том, что Лиля называла фамилии учеников своего класса, начиная, например, с первой парты правого ряда, и я поступал также. Чья фамилия начиналась с буквы, стоявшей ближе к началу алфавита, тот и выигрывал. Или наоборот. В обоих случаях обычно выигрывал я, так как Лиля называла фамилию своей соученицы первой, а я выбирал из двух учеников на соответствующей парте.

Всю жизнь, сколько помню себя в Новосибирске, я спал на старой железной кровати с провисшей панцирной сеткой. На ней лежал тонкий матрац, состоявший как бы из валиков, набитых верблюжьим волосом. Сплошной чехол из плотной материи в розово-желтую полосочку, прошитый поперек через небольшие равные промежутки. И эта кровать, и этот матрац остались от дяди Мони. Еще помню, я донашивал его пикейные рубашки. В комоде лежали крахмальные, сменные белые воротнички, которые крепились к рубашкам специальными запонками.

В центральном ящике старого письменного стола, покрытого рваным зеленым сукном, заляпанным чернильными кляксами, хранились две ярко красные пластмассовые дяди Монины перьевые авторучки. Мне они казались очень красивыми, но я не знал, как ими пользоваться.

Была там еще потрепанная, со сломанным замком женская сумочка, в которой свалом лежали почтовые марки из Манчжурии. На одних была изображена джонка, на других – пагода. На марках с джонкой были сделаны надпечатки китайскими иероглифами. Там же было немного и советских марок, в том числе и марки, посвященные Всемирной Одимпиаде 1936 года в Берлине. А также много изображений марок, вырезанных из какого-то каталога. Не знаю, зачем это дядя Моня сделал. Однако, факт, что именно эти марки потом послужили толчком к моему увлечению филателией и основой моей коллекции. Вобщем получилось так, что хотя мой дядя погиб задолго до моего рождения, он часто незримо присутствовал в моей жизни и косвенным образом оказал на меня довольно большое влияние.

Совсем недалеко от нас, ближе к железной дороге, за двухэтажным деревянным флигелем, находилась Дезинфекционная станция, «дезушка», как мы ее называли. При ней была большая котельная с огромной, высокой, круглой кирпичной трубой. Она дымила практически каждый день, и когда ветер дул в нашу сторону, нам на головы сыпалась сажа. Но мы этого как-то не замечали, хорошо это видела только мама, которая очень огорчалась, когда вывешенное для просушки после стирки белье, оказывалось запачканным сажей.

А как раз наискосок от нашего дома, на противоположном углу улиц Рабочей и Революции, за высоким деревянным забором, выкрашенным в зеленый цвет, находилась резиденция М.В. Кулагина, 1-го секретаря Новосибирского обкома ВКП(б). Я помню, как ворота распахивались и оттуда выезжала шикарная «Эмка» - легковая черная машина, на которой возили Кулагина. В начале 50-х годов первый секретарь обкома пересел на «ЗиМ». Тогда на весь Новосибирск было всего две таких машины: на казенной ездил Кулагин, а на своей - старший летчик-испытатель завода им. Чкалова - Гербинский. И хотя «ЗиМ»’ы были в то время большой редкостью, мы могли видеть этот престижный автомобиль чуть не каждый день.

Пророк Исайя в Нью-Йорке

Недавно я поехал из своего Бруклина в Манхэттен, решив лишний раз прогуляться по Рокфеллер-Центру. Это было сразу после Рош-ха-Шана - Нового 5771 года по еврейскому летоисчислению.

Я шел по Channel Gardens со стороны Пятой авеню. Как много раз мне доводилось бывать в этом прекрасном месте! В свое время, подрабатывая гидом, я водил сюда туристов. В период подготовки к таким турам, я, кажется, обошел все здания Центра множество раз, рассмотрел все многочисленные панно, рельефы и скульптуры, украшающие этот всемирно известный архитектурный комплекс. Но в тот день вдруг обнаружил, что кое-что все же ускользнуло от моего внимания, было пропущено и не замечено.

Это случилось, когда я повернул вдоль Sunken Plaza налево и вышел на Вест Пятидесятую улицу. Я шел всматриваясь в цветные панно и рельефы, украшающие стены зданий, а сам думал о том, внесено ли мое имя в Книгу Жизни. Вспоминал свои поступки и проступки, но ничего серьезного за мной вроде бы не числилось, и я надеялся на лучшее.
И в этот момент я увидел на стене здания небольшой позолоченный рельеф, изображаюший два скрещенных меча, острия которых как бы перетекали, растворялись в металле плуга. Сверху и слева это изображение было ограничено коротким именем «Isaiah» и римскими цифрами II : IV. Наверняка я и раньше видел это изображение. Но в тот день я думал об истории моего народа и увидел то, чего раньше не замечал. Просто так совпало.

Символизм этого рельефного изображения был абсолютно ясен. Это было прямое указание на книгу величайшего еврейского пророка, гениального поэта и писателя Исайи, жившего в VIII веке до новой эры. В четвертом стихе 2-й главы он высказал пророчество о грядущих событиях и будущем обществе: «И будет Он судить народы, и обличит многие племена; и перекуют мечи свои на орала, и копья свои - на серпы: не поднимет народ на народ меча, и не будут более учиться воевать». Без малого три тысячи лет прошло с тех пор, как были сказаны эти замечательные слова, но, к сожалению, люди лишь многократно усовершенствовали орудия убийства и воюют до сих пор.

Но этим не ограничивается упоминание пророка Исайи в произведениях, украшающих здания Рокфеллер центра. Это я знал точно. Обойдя блок вокруг, я снова со стороны Пятой авеню свернул на Channel Gardens. Впереди передо мной был главный вход в знаменитый 70-этажный GE Building, построенный из стали, индианского известняка, кирпича и гранита в 1933 году. Вход в этот небоскреб, являющийся сердцем всего комплекса, украшает великолепная работа известнейшего американского скульптора Ли Лоури. В центр своей композиции он поместил фигуру, олицетворяющую Мудрость. Этот образ он скопировал с изображения Иеговы, созданного великим английским поэтом и художником Уильямом Блейком. На многоцветном скульптурном рельефе изображен вдохновенный Мудрец-созидатель, который держит в руке циркуль, указывающий на звуковые и световые волны, расходящиеся в пространстве. Волны изображены на экране, сделанном из жаропрочного боросиликатного стекла. На 240 стеклянных блоках, спаянных в единое целое, художественно представлены первые моменты Творения. Композицию завершает выложенная крупными буквами цитата из высказываний знаменитого древнееврейского пророка Исайи: «Wisdom and Knowledge shall be the Stability of thy Times». В дословном переводе это звучит как «Мудрость и Знание должны быть стабильностью вашего времени» (Книга Исайи 33:6). На мой взгляд эти слова по смыслу могут быть истолкованы совершенно однозначно: «Мудрость и Знание должны быть основой любой эпохи». Я думаю, с этим невозможно спорить.

Однако хочу вернуться к изображению мечей и плуга со ссылкой на Четвертый стих из Второй главы книги Исайи.
Даже советские атеисты его знали. Недаром в 1957 году Советский Союз подарил Организации Объединенных Наций скульптуру работы Е.Вучетича под названием «Перекуем мечи на орала».

Кстати, в Нью-Йорке есть еще несколько мест с этим знаменитым изречением. Например, несколько наискосок и через дорогу от здания штаб-квартиры ООН имеется лестница, ведущая вдоль высокой закругленной стены в Tudor City. На этой стене еще раз высечен Четвертый стих из Второй главы книги Исайи. У основания лестницы установлен высокий монумент из нержавеющий стали, созданный Дэниэлом Джонсоном в честь политика и дипломата Ральфа Банча – первого афро-американца, удостоенного в 1950 году Нобелевской премии Мира.

Там же имеется и табличка с выдержкой из его Нобелевской лекции, в которой он сказал: «Мир для всех тех, кто знает только страдания во время войн и в мирное время должен быть преобразован в хлеб и рис, безопасный кров над головой и образование в сочетании со свободой и человеческим достоинстовом». Влияние идей Исайи на мировоззрение Ральфа Банча неоспоримо. Это та же самая мысль, но только адаптированная к нашему времени. Недаром оба высказывания помещены фактически рядом.

В Нью-Йорке есть даже скульптурное изображение Исайи, расположенное среди тридцати других изваяний выдающихся людей на фасадной части Бруклинского музея.

После той прогулки по Рокфеллер Центру мне захотелось почитать хоть что-нибудь из книги Исайи. Я выбрал много цитат из его знаменитого произведения. Не могу удержаться, чтобы не привести здесь некоторые из них. И хотя мысли эти были высказаны 28 веков назад, они остаются актуальными и по сей день. Велика была мудрость этого пророка, но человечество удивительнейшим образом оказалось неспособным хоть как-то последовать советам гения.

Вот стихи 20-й, 21-й и 23-й из 5-й главы Книги пророка Исайи:
«Горе тем, которые зло называют добром, и добро - злом, тьму почитают светом, и свет - тьмою, горькое почитают сладким, и сладкое – горьким»! Сколько видим мы таких демагогов на телевидении, называющих белое черным и наоборот.

« Горе тем, которые мудры в своих глазах и разумны пред самими собою»!
Я понимаю эти его слова так. Узурпаторы и тираны, захватившие власть и оказавшиеся вне критики, теряют чувство меры, считая себя правыми во всем, но всегда в конечном счете терпят крах - одни при жизни, другие после смерти. Примером могут служить коммунистические диктаторы – Чаушеску в Румынии, расстрелянный без суда и следствия, или Сталин, выброшенный из мавзолея Хрущевым после разоблачения им культа личности.

«Горе тем, которые за подарки оправдывают виновного и правых лишают законного»! Ясно, что это о взяточниках.

Не зря в Экклезиасте сказано: «Нет ничего нового под солнцем. Что было, то и будет, и что делалось, то и будет делаться».

Впервые прочитав эту Книгу, я подумал, что к несчастью вырос и был воспитан в безбожной стране, где отдал много часов бесплодному, но обязательному изучению диалектического и особенно исторического материализма. Потерянное впустую время! И это вместо того, чтобы читать книги выдающихся библейских мыслителей, древнееврейских пророков, которые сделали бы меня лучше и достойнее, чем все классики марксизма-ленинизма вместе взятые. Наряду с миллионами студентов, окончивших советские учебные заведения, я был просто обворован и даже не подозревал, что существует литература подобного рода. И дело даже не в религиозной безграмотности, а в лишении целых поколений людей общечеловеческих ценностей.

Шляпка Сары Бернар и шапка Хаима Житловского

Всем нью-йоркцам, вне всякого сомнения, хорошо известно, что многие станции нашего городского метро украшены разнообразными фресками, мозачными панно и картинами.

Тематика произведений, «выставленных» в подземной художественной галерее, чрезвычайно разнообразна, точно так же, как разнообразен и сам стиль их исполнения. Объясняется это достаточно просто: в украшении как подземных, так и некоторых надземных станций метро города Большого Яблока, принимали участие многие авторы, представляющие разные направления в художественном искусстве. Но так или иначе, а чаще всего в своих произведениях они стремились отобразить различные стороны жизни столицы мира.

Перечислить все невозможно. На некоторых старых станциях сохранились относительно простые, хотя и многоцветные бордюры с небольшими вставками, изображающими типичный городской пейзаж середины и конца позапрошлого века. На других мы можем видеть сценки почти из сегодняшней жизни.

Ну, а тот, кто хоть раз выходил на станции подземки «23-rd street» по линии R в Манхэттене, легко может перенестись в начало прошлого века. Там в стены станции, выложенные белой метлахской плиткой, врезаны многоцветные мозаичные изображения чрезвычайно разнообразных головных уборов.

Отделение шляпного магазина на этой станции нью-йоркской подземки разместил в 2002-м году бруклинский художник Кит Годард. Чего здесь только нет, прямо как в старой детской считалочке: «в этой маленькой корзинке есть помада и духи, ленты, кружева, ботинки, что угодно для души». Правда, на станции «23-я улица» ничего кроме разнообразных гловных уборов нет, хотя ленты и кружева можно обнаружить на некоторых дамских шляпках. Я несколько раз прошелся вдоль всей этой своеобразной витрины из конца в конец, посмотрел на каждое из шестидесяти изображений. Там было все, что люди надевают себе на голову: шляпы, кепки, береты, панамы, канотье, шапокляки, цилиндры, форменные фуражки и полицейская каска, самые невероятные женские головные уборы, украшенные ленточками, перьями, вуалями и цветами, иногда похожие на чепцы, иногда на диадемы. Не хватало только чалмы, душманки и арафатки. Однако в конце 19-го начале 20-го веков, которым посвящена эта постоянная выставка, обладателя чалмы в Нью-Йорке, вероятно, изредка еще можно было увидеть, а вот кого-либо в душманке или арафатке вряд ли.

Разнообразные головные уборы попали на подземные «стеллажи» не по случайной прихоти художинка, а были отобраны им целенаправленно. Дело в том, что каждое из представленных для обозрения пассажиров модных или не очень изделий, предназначенных для защиты головы от прихотей погоды, носил какой-нибудь выдающийся или знаменитый человек, живший или бывавший в те времена в Нью-Йорке.

Выбор станции для размещения подобной экспозиции тоже был вполне осознаным. В самом конце 19-го начале 20-го веков 23-я улица в Манхэттене была местом, где сконцентрировалось большое количество выставочных площадок, галерей, а также театров, в которых шли популярные пьесы и различные водевили. Годард изобразил головные уборы некоторых знаменитостей или просто известных людей, которые в свое время частенько «тусовались» в этом культурном и отчасти богемном центре города.

Интересно было посмотреть на то, что обычно носили на голове Айседора Дункан, Элеонора Рузвельт, Мэри Пикфорд или Лилиан Рассел, а также такие знаменитости, как Марк Твен, О.Генри, Оскар Уайлд, Томас Эдисон или Уинслоу Хомер.

Рассматривая головные уборы столь разных людей, я решил поискать среди них еврейские имена. И обнаружил целых три!

Сначала мне бросилась в глаза очень необычная шляпка Сары Бернар. Верх ее головного убора украшала летучая мышь с распростертыми крыльями. Согласитесь, что это выглядит достаточно эпатажно. Великая атриса, которая фактически была первой мировой суперзвездой, родилась в Париже, где и начала свою блистательную карьеру. Правда, успех пришел к ней не сразу, но сильный характер, упорство и огромный талант помогли ей завоевать международную славу. Она сыграла множество ролей, в том числе и мужских. Ей поклонялись многие великие. В их числе был и Виктор Гюго. После одного из спектаклей он сказал ей: «Мадам! Вы были очаровательны в своем величии, вы взволновали меня, старого бойца. Я заплакал. Дарю вам слезу, которую вы исторгли из моей груди, и преклоняюсь перед вами». И подарил ей бриллиантовую «слезу», которая висела на цепочке золотого браслета.
Не исключено, что именно этот браслет послужил причиной забавного казуса, случившегося с актрисой, когда она играла роль нищенки. В один из самых душещипательных моментов пьесы несчастная женщина в отчаянии воздев руки к небу простонала, что умирает с голоду. При этом на руке актрисы блеснул золотой браслет, который она забыла снять в гримерной.

- Продайте свой браслет! - крикнул из зала какой-то «сердобольный» зритель. Однако звезда недаром была звездой и нашлась мгновенно: «Пробовала, - опять простонала она, - но он оказался фальшивым!»

Сара Бернар трижды гастролировала в России, где смогла покорить не только публику, но и самого Станиславского.
В Америке она бывала неоднократно. Все ее турне по Соединенным Штатам сопровождались необыкновенным ажиотажем, триумфами, слухами и сплетнями. Она обожала скандалы и эпатаж. Одни ею восхищались, другие проклинали, но никто не оставался ранодушным. Она всегда была центром притяжения и повышенного внимания.
Когда она умерла, десятки тысяч парижан усыпали улицы, по которым двигалась процессия, любимыми цветами Сары – камелиями.

Так что шляпка, украшенная летучей мышью, вполне соответствовала экстраординарной натуре этой великой актрисы и женщины.

Другой головной убор принадлежал Эриху Вайсу, которого во всем мире знают, как знаменитого мага и фокусника Гарри Гудини. Он носил канотье – соломенную шляпу с низкой, обвязанной лентой, тульей и прямыми полями. Шляпа Гудини была украшена лентой красного цвета, за которую ее обладатель закладывал колоду карт.

Будущий знаменитый иллюзионист родился в Будапеште в раввинской семье. Когда ему было четыре года, родители мальчика эмигрировали в Соединенные Штаты и поселились в городке Эпплтон в Висконсине, где его отец получил должность раввина реформистской синагоги. В 1887 году Эрих с родителями и шестью своими братьями и сестрами оказался в Нью-Йорке.

Свою карьеру он начал в десятилетнем возрасте, показывая карточные фокусы в различных увеселительных заведениях. Однако международную славу и известность ему принесли трюки, связанные с освобождением от наручников и цепей. Так, в 1903 году в Лондоне на глазах целой толпы зевак его, закованного в наручники и кандалы и с «довеском» в виде тридцатикилограммового железного шара, сбросили с моста в Темзу. Однако он не стал утопленником, вынырнув через несколько минут из мутной воды с наручниками в руке.

Будучи на гастролях в России, он умудрился продемонстрировать самоосвобожение из камер смертников в Бутырской тюрьме и Петропавловской крепости. А нью-йоркцев он однажды поразил номером с исчезновением живого слона. Так что «исчезновения» Эйфелевой башни или Статуи Свободы, продемонстрированные уже нашим современником, иллюзионистом и магом Дэвидом Копперфильдом, являются лишь развитием и усовершенствованием гудиниевского трюка.

Гарри Гудини снимался в кино, был первым, кто поднялся в небо Австралии на примитивном еще тогда самолете и, наконец, он был грозой мошенников, которые якобы общались с душами умерших во время получивших широкое распространение в конце 19-го начале 20-го века спиритических сеансов. Он проникал, переодевшись, на такие сеансы и разоблачал обманщиков.

Смерть его окутана тайной и домыслами. Одни полагают, что он умер от перитонита, а другие – во время неудавшегося фокуса с самоосвобожением, когда он связанным был сброшен в закрытом сундуке в море. Жизнь легендарного Гарри Гудини всегда интересовала публику. По его биографии был создан мюзикл, а также снят фильм.

Наконец, третьим головным убором оказалась единственная на всю «выставку» шапка. Если все другие герои экспозиции носили цилиндры, шляпы, береты или на худой конец кепки, то лишь у эмигранта из России Хаима Житловского была меховая шапка, что-то вроде низенькой папахи.

Философ, публицист, убежденный идишист Хаим Житловский родился в местечке Ушачи Витебской губернии в 1865 году в еврейской религиозной, зажиточной семье. Помимо религиозного получил и светское образование, обучаясь в Витебской гимназии. Увлекся народничеством, но вскоре решил посвятить себя также и борьбе за права еврейского народа. Активно участвуя в народовольческом движении, он стал одним из основателей Союза русских социалистов-революционеров, преобразованного через несколько лет в партию эсеров. Будучи редактором партийного журнала «Русский рабочий», он регулярно публиковал философские статьи с критикой марксизма и в 1892 году в Бернском университете получил степень доктора философии. Тогда же в Лондоне он издал на русском языке брошюру «Еврей к евреям», где настаивал на том, что евреям нужно бороться за национальное равноправие, так как они «не 4 % кого-то, а на все 100 процентов являются самими собою», то есть самостоятельным народом.

После Кишиневского погрома он стал поддерживать идею о необходимости для евреев иметь собственную землю, на которой могла бы жить большая часть народа.

В 1908 году Житловский эмигрировал в США и навсегда поселился в Нью-Йорке. Здесь в течение пяти лет он издавал ежемесячник «Дос найе лебн», а затем помещал свои публицистические и философские сочинения в других еврейских периодических изданиях. Все его статьи того времени были посвящены устройству еврейской жизни и языку идиш. В 1914 году Житловский посетил Эрец-Исраэль, который он считал одним из возможных центров мирового еврейства. Через четыре года после этого он подписал воззвание о создании Еврейского легиона.
Несмотря на то, что некоторые суждения и высказывания Житловского жизнь опровергла, он существенно обогатил философскую мысль и способствовал развитию языка идиш.

Заканчивать свою статью о мозаичных картинках, украшающих станцию «23rd street» на серьезной философской ноте мне не хочется, поэтому я приведу один совет, данный как-то Китом Годардом будущим посетителям его «шляпного магазина». Он сказал, что «пассажиры, ожидающие своего поезда, могут попытаться сфотографировать людей на противоположной стороне платформы, так, чтобы казалось, будто на их головах покоятся шляпы, изображенные на стене позади них». Я думаю, каждый желающий волен воспользоваться этим советом художника. А от себя добавлю, что с помощью товарища можно сфотографировать не только незнакомого человека, но и запечатлеть самого себя в головном уборе кого-нибудь из великих или знаменитых.

А вы, уважаемый читатель, не хотели бы сфотографироваться в меховой шапке Хаима Житловского? Конечно, это не шапка Мономаха, но все же.

Убийство

В тот день Брускин устал, как никогда. И не столько физически, сколько морально и психологически. Но все осталось позади и заняв место в салоне самолета у окна, он привалился к стенке и закрыл глаза с чувством человека, свалившего гору с плеч. Сразу после взлета Брускин погрузился в теплый, обволакивающий океан долгожданного сна. До этого момента он сутки не спал.

- Мужчина, мужчина! - скорей не услышал, а почувствовал он. Кто-то сильно толкал его в плечо. С трудом разомкнув веки, он увидел стюардессу.

- Пристегнитесь, пожалуйста, мы идем на посадку. Вам плохо? - обеспокоенно спросила она.

- Нет, мне хорошо. Брускин помотал головой, выбираясь на поверхность из глубины не желающего выпускать его из своих цепких пут сна, и застегнул ремень. Вскоре самолет, мягко коснувшись земли, остановился у аэровокзала. Брускин поднялся с места, снял с полки кейс и вышел на трап.

В густых сумерках ярко горели огни аэропорта. Вдохнув пропитанный керосиновой гарью воздух, Брускин спустился на поле аэродрома и зашагал к переливающемуся голубым неоновым светом транспаранту “Выход в город”, за которым его ждала машина санитарной авиации.

Республиканская санавиация, посылая врачей по вызовам в области, часто пользовалась рейсовыми самолетами. Вот и Брускин вернулся из Намангана в Ташкент на обычном самолете.

А улетел он вчера вечером. В тот день по графику, утвержденному на кафедре акушерства и гинекологии, где работал ассистентом кандидат медицинских наук Михаил Семенович Брускин, было его дежурство. Вызов мог поступить, но его могло и не быть. Лететь никуда не хотелось, потому что всегда это было связано с нервотрепкой и массой других неудобств. Брускин вообще считал службу санитарной авиации в том виде, в каком она существовала, не столько полезной и необходимой, сколько просто вредной. Он был убежден, что санавиация – это скорая помощь для безграмотных врачей, желающих переложить ответственность с себя на других. Брускин начал дежурить по санавиации, будучи еще совсем молодым специалистом, и ему много раз приходилось консультировать врачей много старше себя, которые должны были бы сами, судя по их возрасту и стажу, быть ему учителями. Но нет. Зато они с готовностью выполняли его рекомендации, если он назначал консервативное лечение, и без особого энтузиазма, а часто и с откровенным нежеланием вставали к операционному столу, чтобы ему проассистировать. И причина была проста: если сегодня проассистировал, то может быть завтра придется делать подобную операцию самому и не будет повода сослаться на то, что, мол, техникой этой операции я не владею. А значит придется брать ответственность за решение оперировать и за исход хирургического вмешательства на себя. А зачем это нужно, если можно неплохо жить, умея делать только аборты?

Заступая на дежурство, Брускин очень надеялся, что, авось, пронесет. Вызовы поступали довольно часто, но все же не каждый день. Однако, не повезло. В реанимационном отделении одной из центральных районных больниц Наманганской области ухудшилось состояние больной после кесарева сечения. Заподозрив перитонит, что означает в случае подтверждения диагноза необходимость большой и сложной операции, местные врачи запросили помощи.

Брускин хорошо знал акушеров-гинекологов этой больницы – двух многодетных женщин, которые с грехом пополам могли прооперировать в случае внематочной беременности или сделать кесарево сечение. Иначе говоря, они владели парой самых простых в техническом отношении операций, да и те в их больнице делались обычно только по экстренным показаниям. Правда, по ходу хирургического вмешательства любая из них могла и неприятный сюрприз преподнести в самый неподходящий момент.

Недавно одна из акушеров-гинекологов этой больницы просила присвоить ей вторую врачебную категорию, ссылаясь на продолжительность своего рабочего стажа, который перевалил уже за 10 лет. Однако, она забыла о том, что из этих десяти лет она работала года три, да и то не подряд, так как постоянно находилась в дородовом или послеродовом отпуске, а остальное время была на больничном по уходу за детьми. Когда их дома семеро, то обязательно один из них болеет. За годы сидения дома она забыла даже то, чему ее научили в мединституте. На помощь таким «специалистам» и летал Михаил Семенович.

Этот район Брускин хорошо помнил еще и потому, что однажды там во время консультативного приема он познакомился с уникальной женщиной, которая за всю свою жизнь не имела ни одной менструации, но зато сподобилась родить одиннадцать детей. Сама она была родом из высокогорного кишлака, откуда в 14 лет, когда у нее еще не было месячных, ее выдали замуж. Через полтора года после этого события у нее начал расти живот и свое шестнадцатилетие она встретила, уже будучи молодой матерью. Своего первенца она, естественно, кормила грудью и, когда тому исполнился год, обнаружила, что снова беременна. С тех пор так и пошло. Но своего одиннадцатого ребенка она не отнимала от груди чуть не до пяти лет. И все это время ни менструаций у нее не было, ни беременность не наступала. Наконец, она бросила его кормить и, воспользовавшись случаем, пришла к заезжему специалисту на прием, чтобы узнать, почему же очередная беременность не наступает, так как до сорока ей еще было далеко. Вот тут-то Брускин и выяснил, что у его пациентки так называемая лактационная аменорея плавно перешла в атрофию матки из-за длительного гормонального дисбаланса в организме. Детородная функция матери-героини на этом закончилась. Она вступила в менопаузу.

——— о ———-

- Отметьте в истории родов, что выделения имеют гнойный характер, - сказал Брускин, стягивая с руки резиновую перчатку после внутреннего исследования. Указательный и средний ее пальцы были измазаны кровянистой слизью. Повесив перчатку на край раковины, Брускин уставился на свои руки, будто не решаясь сунуть их под холодную воду, тонкой, прерывистой струйкой еле бежавшей из крана, потянулся за обмылком и неожиданно для всех громко рявкнул, чтоб ему подали спирт на руки.

- Даже консультанту умудряетесь всучить дырявую перчатку!

———- о ———-

В маленькой реанимационной палате было сумрачно и тесно. В небольшое окно еле сочился свет раннего, пасмурного, осеннего утра. Под потолком неярко горела засиженная мухами, пятидесятиваттная лампочка без абажура, от которой не было никакого толка. В углу комнаты стоял медицинский шкаф с какими-то коробочками, ампулами и флакончиками, которые был положены туда по всей видимости с десяток лет назад и потому давно покрылись пылью и пришли в негодность. У окна застыл небольшой дыхательный апппарат, а в центре комнаты, слегка наискосок стояла старая функциональная кровать, на которой лежала худая, бледная женщина с полузакрытими глазами.

Вокруг скучились трое врачей, медсестра и акушерка, не считая Брускина, заняв все свободное пространство палаты. Беззвучно падали капли в стеклянной трубке, которая своим резиновым продолжением с иглой на конце впилась в вену на тонкой, желтой руке.

Больная, казалось, дремала.

- Как дела? – бодренько спросил Брускин, приподняв вялую руку и с трудом разыскав тонкий, как ниточка, пульс.
- Якши, - тихо ответила женщина.

– Да уж, - подумал Брускин,- лучше некуда, - и откинул одеяло. Рубашки на больной не было. Где-то между ребер на совершенно плоской круди торчали два острых, темнокоричневых соска.

Привычно переставляя фонэндоскоп с одного места на другое, Брускин вслушивался в слабые, частые тоны сердца и разнообразные хрипы в легких. Впалый в обычное время живот, сейчас был немного вздут. Грубый шов, наложенный толстыми шелковыми нитками, тянулся от лона до пупка. Сквозь тонкую, как газетная бумага, брюшную стенку хорошо прощупывалась плотная, почти безболезненная матка.

- Слава богу, похоже перитонита нет,- подумал Брускин, - сейчас займемся кишечником и, авось, обойдемся без повторной операции. - Я должен сделать внутреннее исследование, надо убедиться в правильности диагноза, - сказал он.

Акушерка торопливо убрала пропитанную кровянистыми выделениями большую, серую подкладную пеленку.

- Пеленку нужно только прикладывать, чтобы имелась возможность оттока, - сказал он назидательно дежурному врачу. А вы сделали из нее затычку, из-за этого в половых путях копятся выделения, способствуя развитию инфекции.

Больная была плохо подмыта, и это еще больше разозлило Брускина.

Отправив акушерку за раствором марганцовки, он потребовал привести больную в порядок, а затем натянул на руку услужливо поданную, свежевскипяченную резиновую перчатку, которая по размеру могла налезть и на руку Гулливера, до того она была разварена после многочисленных употреблений и последующих кипячений.

———– о ———–

Тщательно вымыв руки с мылом и протерев их спиртом, Брускин отправился делать запись в истории родов. В уютной ординаторской с веселыми шторками в желтеньких цветочках, стоял раскладной диван, на котором спал по ночам дежурный врач, в углу на тумбочке что-то черно-белое показывал старый цветной телевизор, а в центре разместились два стола, на одном из которых стоял большой ляган с остатками плова. На стульях, столах и диване лежали в беспорядке папки с историями болезней.

Брускин сел за стол, полистал историю.

- Думаю, пока инфекция не вышла за пределы матки. Надо помочь женщине выкарабкаться, хотя она-то себя совсем не бережет. Но и вы хороши. Куда смотрите? Брускин садился на своего любимого конька. - Женщина не бездонная бочка, чтобы из нее каждый год вынимать по здоровому ребенку. Нужен перерыв между беременностями, отдых для восстановления ресурсов и сил организма матери, которые она израсходовала во время вынашивания предыдущего своего дитя. А у вас она постоянно беременна и при этом у нее еще целый букет хронических болезней. Кстати, - опять возмутился он, - я не вижу здесь записи терапевта, каковы его рекомендации?

———— о ———–

- Какой въедливый тип, - подумал с раздражением Касымов – заведующий реанимационным отделением больницы. Легко ему рассуждать, сидя в городе. А вслух сказал: - Да, у нас в райцентре почти каждая семья многодетна.
– Знаю, знаю, - осторожно ответил Брускин, - здесь чем больше детей, тем значительней выглядит глава семьи в глазах окружающих и своих собственных. Многочисленное потомство – предмет его гордости. И не удержавшись добавил, - когда нечем больше гордиться. И неважно, что дети его хилые и чахлые, а жена выглядит старухой к сорока годам. Традиция. Любовь к детям. Бог дал, бог взял. А о противозачаточных средствах никто и слышать не хочет. Вот и с этой Маликой так же. Ведь наверняка знает, что почки у нее больны и печень не в порядке после перенесенного недавно вирусного гепатита. Уверен, что говорили ей не раз – подлечись, предохраняйся. Но что она может сделать, если муж в доме хозяин. Менять психологию людей надо.

- Ну, да ладно, - остановил сам себя Брускин, - сейчас об этом говорить, что после драки кулаками махать. Что имеем, то имеем.

- Да, уж, - согласился Касымов и рассказал про свое последнее ночное дежурство. Было относительно спокойно. Но около полуночи привезли на скорой в родильное отделение беременную. И почти сразу оттуда прибежали перепуганные акушеры-гинекологи. У женщины восьмимесячная беременность, сильное кровотечение из-за преждевременной отслойки плаценты на фоне целого букета хронических заболеваний. Давление падает, сердцебиение плода почти не выслушивается. Пришлось в пожарном порядке брать ее на операционный стол. Конечно, если мы были вынуждены разрезать ей живот по экстренным показаниям, то выглядеть как огурчик в послеоперационном периоде она не может, - добавил он, как бы оправдываясь, - а не оперировать было нельзя, без кесарева сечения она бы умерла от кровопотери. Вот и прооперировали.

———– о ————

Малика Самедова была хорошо известна местным врачам. Много раз они предлагали ей прервать беременность. Убеждали ее. – Ты же не вылазишь из больницы. Когда будешь воспитывать детей? Дома пятеро мальчишек под присмотром старой бабки. Муж целыми днями на работе.

Малика уходила домой почти согласившись, но в больницу не возвращалась. Лишь когда становилось совсем плохо, приходила на прием со своими объяснениями.

- Не разрешает мне муж сделать аборт, Сапарбай хочет девочку. Я ему жаловалась на свое здоровье, но он говорит, что у нас мало детей. Он очень их любит, мечтает о дочке.

———– о ————

Густые сумерки спустились на зеленые берега шумной, горной речки Падыша-ата-сай. Почти сразу черная ночь зажгла россыпи звезд на небе. Затих, засыпая дом отдыха «Пахтачи», куда увезли Брускина отужинать после консультации. На противоположном берегу реки гирляндами засветились окна в почти невидимых домах.
Директор дома отдыха Сапарбай Самедов или Сашка, как он сам представился, выпив стакан водки «за знакомство» и закусив ароматным жирным пловом, принялся расхваливать красоты здешних мест.

Блестящие, на выкате глаза, лукаво жмурились. Хитрый толстяк, притворявшийся простачком. Дом отдыха «Пахтачи» был местом, куда постоянно приезжали партийные бонзы районного и даже областного масштаба, в том числе и для приятного времяпрепровождения в интимной компании. Такие визиты и частые застолья давали Сапарбаю много информации, но отрицательно сказались на его фигуре: вес за центнер при маленьком росте. Толстые щеки, двойной подбородок и шляпа, надвинутая почти на самые глаза. После второго стакана водки и пятой пиалы чая, Сапарбай снял шляпу, чтобы вытереть пот. Под ней неожиданно ничего не оказалось. Весь объем головы занимал лицевой череп. Однако, это не мешало ему верно оценивать ситуацию: это сейчас я Сашка, летом буду Сапарбай-ака, - хитро улыбаясь говорил он. В сезон много людей хочет отдохнуть в наших местах.

——— о ———-

Сапарбай прекрасно знал, что здоровье у жены его Малики плохое, она вынуждена была часто ложиться в больницу. Дома оставались пятеро мальчишек мал-мала меньше, да его старая мать. Мать Сапарбай жалел, а жену ненавидел, но вниманием не обделял. Она снова была беременной. Разыгрывая роль заботливого мужа и чадолюбивого отца, он всем говорил, что хочет девочку.

И когда Малика в очередной раз вернувшись из больницы, сказала ему, что врачи настаивают на немедленном прерывании беременности из-за ее плохого здоровья, Сапарбай категорически отказался дать согласие на эту операцию.

– Что? Убить моего ребенка? Я не позволю это сделать! – кричал он, сидя на топчане в чайхане. Наливая себе в пиалу подкрашенную чаем водку из заварного чайника, он выпивал ее махом и закусывал, отщипывая куски от лепешки. При этом Сапарбай прекрасно понимал, что каждая беременность для его жены почти равносильна смертному приговору. – Мне дочка нужна, да и ислам запрещает, и что скажут родственники и соседи? – работая на публику, заводил он сам себя все больше и больше, ничуть не беспокоясь о том, что пить ислам тоже запрещает.
А про себя думал – хоть бы скорей она умерла, возьму себе новую жену, помоложе и поздоровей.

——- о ——-

В первые дни после операции состояние Малики было критическим, но Сапарбай ни разу не появился в роддоме, хотя врачи через акушерку приглашали его не раз. Пришла лишь сестра Малики, посидела немного, повздыхала и ушла.
Врачи еле выходили свою подопечную, и когда она пришла домой, ее возвращению были рады только дети. Сапарбай был зол и несчастен. А ведь если бы Малика умерла в роддоме, кричал бы на каждом углу, что ее убили акушеры-гинекологи. Может жалобу бы написал на всякий случай, чтоб покрасивей выглядеть в глазах родственников и соседей.

В первую же ночь Сапарбай настроил свое орудие убийства и с ненавистью вонзил его в тело жены. К удивлению врачей Малика вскоре снова забеременела. На шестом месяце этой своей седьмой беременности она умерла.